977
Не знаю, какой идиот первым догадался сравнить Хомерики с Тарковским, но дурной пример оказался на редкость заразителен. И если деятелю из журнала Variety эту недальновидность еще можно простить (они там все равно других имен, кроме Тарковского, не знают), то повсеместное употребление этой аналогии российскими критиками – от охальника Волобуева до интеллектуала Плахова включительно – выглядит наваждением каким-то. Тарковский снимал совсем не то и совсем не так. Он не использовал субъективную камеру, а кадр загромождал всякой метафизической мелочевкой и вообще – строил его совершенно иначе. Вспомните, как зачарованно любовался он текущей водой или травой, колышущейся от ветра. Представить подобное любование в фильме Хомерики решительно невозможно. Точно так же и коридоры института не превращаются под прицелом его камеры в таинственный лабиринт, чему я, в общем-то, рад. Строго говоря, Хомерики перенес в кино язык современной фотографии (недаром still photographer’ом на фильме работал один из ярчайших российских фотографов Игорь Мухин), который за последние десятилетие-полтора, в отличие от языка кино, ушел далеко вперед. И мне лично лучшими показались два эпизода, где ничего не происходит, а только звучит музыка за кадром. Первый – Рита с подсвеченными сзади волосами и играющий на рояле Иван. Второй – где Любимцев и Голубева стоят на балконе, а на переднем плане болтаются шторы. Невыразимо красивые и без слов говорящие, что время ушло безвозвратно…