Стартовый капитал |
[Nov. 27th, 2013|11:03 pm] |
Был раньше такой олигарх -- Гусинский.
Молодые его не помнят, они об ту пору под стол пешком, а старики -- если кто финансами баловался или в телевизор смотрел, те знают: был такой олигарх. Березовский был еще, и шли они через запятую -- Березовский, Гусинский. Один телерепортер, говорят, так и сказал в телепередаче: "Десять у нас есть самых богатых человек в стране, и, конечно, семеро из них -- наши, евреи." Это мне передавал один русский патриот, то есть, он на этой фразе и стал патриотом, она его мировоззрение сделала. А тот список из десяти человек так и начинался: "Березовский, Гусинский..."
И вот что отец, когда был жив, мне рассказывал.
Он приехал во Фрунзе (Бишкек) навестить свою мать, и получил приглашение на заседание еврейского киргизского общества. "Я, -- он сказал, -- удивился, я не знал, что такое общество есть." Стало интересно. Пришел.
Заседание происходило где-то бог знает где, наверное, во дворце бывшего парткома. Люстры хрустальные, золото, конкретная обстановка. Все столы заставлены яствами, вероятно, не слишком кошерными. Много людей. Отец жалел, что пришел: его сдавили с двух сторон, не было места. Оказалось, принимают важного человека, который совершает в отношении еврейского киргизского общества много благотворительности. Гусинского, олигарха. Отца сдавили локтями, он взглянул через стол. Увидел человека напротив. И позвал его:
-- Гусь!
Тот поднял глаза на него, умилился:
-- Алик!
Потом встал на стол в ботинках и через стол к отцу подошел. Они обнялись.
-- Это Алик Фридман, -- объяснил собравшимся Гусь, много вкладывавший в еврейскую благотворительность, -- мы же с ним сидели за одной партой!
И потащил его через стол усадить рядом с собой. Отец попытался сказать, что не привык ходить по скатерти в ботинках, что стол можно и обойти, но увидел, что может показаться невежливым. И пошел.
Гусь стал говорить тосты.
-- По еврейскому обычаю, -- он сказал, -- первый тост я поднимаю за его родителей. Максим Ефимович Фридман -- это же замечательный человек! Великий врач! Стольких людей спас. Я считаю, это позор для еврейского киргизского общества, что он похоронен не на еврейском кладбище.
Об иудаизме в частности и религиях вообще Максим Ефимович при жизни отзывался откровенно, как врач. Отец вспомнил одно из таких выражений, но промолчал.
-- А Фелиция Яковлевна! -- продолжал Гусь. -- Это же великой доброты женщина. Я другой такой женщины в жизни не видел и не увижу. Если кому-то захочется послать розы какой-нибудь бабе, так плюньте на нее и пошлите эти розы Фелиции Яковлевне.
Гусь все помнил -- и отец помнил, как звали родителей Гуся. (А я забыла.)
-- Выпьем за Алика, -- продолжал Гусь. -- Я, когда в школе учился, я могу по пальцам сосчитать сколько у меня было пятерок. Вот сколько. И все эти пятерки -- это он мне помогал! Один раз, -- Гусь загибал пальцы, -- он написал за меня сочинение...
Становилось неловко. Отец ловил на себе раздраженные взгляды. Он ткнул Гуся в бок, но это не помогло.
-- А как он дрался! -- сказал Гусь, поднимая следующий бокал. -- Знаете, какое у него было прозвище во дворе? Во дворе его звали "Золотой кулак" -- вот такое у него было прозвище. Знаете, почему? У меня вот (он показал) руки короткие, я всегда бил ногами. А Алик бил кулаком, прямо так (он показал). Так нас двоих, если мы выходили двое, вообще никто не мог одолеть!
Отец чувствовал волны ненависти, подступавшие к нему со всех сторон. Собравшиеся хотели говорить совсем о другом, и у всех к Гусю были серьезные дела и вопросы. Темпы тостов брали свое, Гусь пьянел, и было ясно, что с выбранной темы его не собьешь.
Собрание окончилось далеко за полночь. Гусь отвез Алика домой на своей машине. Куда-то они заехали, Гусь вышел и долго пропадал там, а потом вернулся с охапкой роз. Дома у Фелиции Яковлевны эти розы заняли полную ванну.
Сам отец помнил Гуся младшим товарищем (они действительно сидели за одной партой, но это было связано с переполненностью сталинских классов), после -- подростком с кругами вокруг глаз, абсолютно белым. Он играл. Его мать с характерным еврейским именем звонила в дверь, ловила Алика за рукав и умоляющим шепотом сообщала: "Боренька трое суток дома не ночевал..." (Боренька не для того, что я путаю с Березовским: отец говорил, что тогда еще его звали Борух, а не Владимир.) Отец спускался в подвал, где играли в бильярд, и выводил оттуда Гуся. Тот вяло упирался, но сил не имел, и даже идти по улице не мог: его приходилось тащить на себе. Были картины: февральская слякоть, мать Боруха стоит в шубе, заламывая руки, у входа в дом. Из квартиры выносят вещи. Четверо грузчиков волокут рояль. Что такое? -- Боренька проигрался. А была другая картина, несли мебель в дом, какую-то удивительную, с барочными завитушками, и рояль такой, что несли его уже всемером. "Боренька отыгрался," -- объясняла гордая мать.
После Боренька ушел через границу в Афганистан, а может, в Китай, как говорят, торговал бриллиантами. И след его потерялся. Вот нашелся на белой скатерти стола в зале заседаний еврейского киргизского сообщества.
Так вот, среди прочего Гусинский отцу рассказал, как именно ему удалось найти в Москве стартовый капитал. Он поспорил с одним человеком. Держал пари, что на две недели перекроет Тверскую улицу.
На все наличные деньги он нанял рабочих, сшили им форму. Рабочие приехали, взломали асфальт, обнесли место взлома веревками и флажками, находились вокруг в рабочем состоянии. Через две недели асфальт положили обратно.
Гусинский выиграл пари и взлетел в своем благосостоянии. Через десяток лет, видимо, разорился, и о нем не стало слышно.
Когда я встречаю в ленте ссылки на историю гигантского боевого чемодана на Красной площади, я вспоминаю этот рассказ и думаю -- может быть, Гусь вернулся к делам, и ему снова понадобился стартовый капитал? |
|
|