| Только что вышедшая статья А. Хосроева |
[Jul. 13th, 2022|02:25 am] |
об Иисусе как "красильщике" в апокрифическом "Евангелии детства", а также в гностическом "Евангелии от Филиппа" (Наг-Хаммади, II, 3). О последнем автор пишет следующее:
"Завершая обзор, обращусь еще к одному свидетельству, древнейшему из всех приведенных выше, которое позволяет сделать предположение о происхождении этого сюжета. Среди коптских рукописей из Наг Хаммади, надежно датируемых 2-й половиной IV в., есть переведенное с греческого сочинение под названием «Евангелие от Филиппа» (далее — ЕвФил; NHC II.3), составленное, по всей видимости, не позднее 2-й половины II в. и представляющее собой собрание притч и рассуждений о миссии Христа, о воскресении, о христианских таинствах и т.п.. ЕвФил так же, как и «евангелия детства», имеет весьма рыхлую структуру, изначально открытую для самого разного редактирования: добавлений, сокращений и т.п.
Содержание двух высказываний этого сочинения, хотя и помещенных в совершенно иной, нежели в «евангелиях детства» контекст, имеет прямое отношение к разобранному сюжету: «Господь пришел в красильню Левия; он взял 72 краски и бросил их в чан; достал он их оттуда все белыми и сказал: „Вот так Сын Человека пришел как красильщик» (ЕвФил 63.25–30; log. 54).
Смысл речения состоит в том, что все существовавшее до него «разноцветие» (т.е. разноверие, разномыслие) Иисус упразднил обращением людей в новую, единую веру, и это обращение привело к замене старого и плохого образа мыслей на лучший, чистый и непорочный, символизируемый белым цветом. Другое высказывание представляет не меньший интерес: «Бог — красильщик; как хорошие краски, которые называют настоящими, умирают вместе с теми вещами, которые они окрасили, точно так и те, которых Бог окрасил: поскольку его краски бессмертны, то и они (т.е. окрашенные) становятся бессмертными, благодаря его краскам. Бог же крестит крещаемых в воде» (61.12–20; log. 43). В греческом оригинале, вне сомнения, обыгрывались однокоренные слова βάπτω / βαπτίξω, «погружаю, крашу, крещу» и βαφειον, βαφεύς, βάμμα, т.е. «красильня» (= место, где погружают в краску), «красильщик» (= погружающий в краску), «краска» (= то, во что погружают). Коптский переводчик, оставив без перевода греческий terminus technicus βαπτίξω (впрочем, обычная практика повсюду в коптских текстах при передаче этого понятия) и переведя остальные однокоренные слова (βαφειον как ПМа NϪωϬϵ, βαφεύς как ϫϭIT, βάμμα как ϪωϬϵ), лишил текст первоначальной и весьма прозрачной игры слов.
Подчеркну, наконец, и тот очевидный факт, что и log. 54, и log. 43 — это не самодовлеющий рассказ о «чуде» в том виде, в каком сюжет о красильщике выступает повсюду в апокрифических евангелиях, а «притча» (в веренице притч, составляющих ЕвФил), которая сродни произнесенным Иисусом в синоптических евангелиях и в которых мотив «чуда» является маргинальным. В обоих этих речениях не «чудо» как таковое (а точнее, не столько «чудо») занимает автора (хотя оно, безусловно, здесь присутствует как исходный материал, от которого он отталкивается), а прежде всего назидание, или, лучше сказать, объяснение «чуда». Встает вопрос, какая разновидность сюжета была исходной: та ли, во главе угла которой находился рассказ о чуде как таковом и морализаторское толкование которой с течением времени вылилось в притчу, или вначале была притча, упрощенное понимание которой со временем (в другой ли среде, в другой ли исторической обстановке) вымыло из нее (первоначально различимое) историческое зерно (очевидная связь с обрядом крещения, по крайней мере в log. 43) и назидательное начало, превратив ее в «голое чудо»? В пользу положительного ответа на вторую половину вопроса косвенно говорит не столько тот факт, что притчи ЕвФил дошли в составе очень древней рукописи (это всегда дело случая, и поздняя рукопись может сохранить текст, который древнее, чем тот, который сохранила ранняя рукопись), но и то обстоятельство, что тот или иной сюжет в пределах вульгарной религиозной традиции развивался, скорее всего, не в сторону усложнения, т.е. не от простого к более сложному, когда первоначальный простой рассказ о чуде превращался в назидательную историю с отступлением собственно чуда на задний план, а в обратном направлении, т.е. неизбежно упрощаясь там, где исходная связь с конкретным событием (в данном случае с ритуальной практикой) перестала быть понятной".
Полный текст статьи:
http://ppv.orientalstudies.ru/pdf/2022/2/PPV_19_2_49_2022_04.pdf |
|
|
