Эти мысли возникли по
поводу стычки обоих дозоров в жж
Караулова, где была приведена цитата
из реплики Марианны Гейде о том, кто
такой поэт. Я тоже опустил свои пять
копеек, но потом несколько устыдился –
нет, не мыслей, а того факта, что я, в
общем, тявкнул из толпы приблизительных
единомышленников, а это трусливо, да
еще и на цитату отзывался – а вдруг
контекст перевран? Правда, какая-то
низшая форма жизни вцепилась при этом
в щиколотку, протер спиртом.

Тогда я решил, что отвечу
несколько подробнее автору в ее
собственном дневнике. Но оказалось, что
она высказалась в чужом, тоже как бы
моего лагеря. В конечном счете постановил
выступить на собственной территории –
Марианна, если у нее будет желание, может
ответить мне либо здесь, либо у себя.

I

Хочу сразу извиниться
за то, что буду иногда ссылаться на
собственный пример – вовсе не потому,
что считаю себя таким замечательным
поэтом или представляю некое магистральное
направление, а просто являюсь одновременно
постановщиком и участником эксперимента,
с которым мне трудно что-то сравнить:
жизнь в шкуре поэта на протяжении
несколько десятков лет. Писать – так с
натуры. Низшие же формы жизни предупреждаю,
что ваши стрекала никак не жгут, и никто
другой вас здесь не увидит. Исходную
реплику целиком не привожу, смотрите
по линку.

Термина «одержимость
словом» я пока не оспариваю, хотя он
достаточно расплывчат, – оспариваю
термин «поебень» во фразе «да
будет ему, читателю, известно, что именно
такая вот поебень у поэта в душе и
происходит, и если ему, читателю, это
страшно и неприятно, то не поэта в том
вина». Тут еще присутствует некий
взгляд на читателя, но об этом чуть
позже.

Такая концепция стихов
или, если угодно, стихового материала,
не уникальна, но есть и другие, смежные,
покрывающие все вместе некий спектр.
Одна сказала: «когда б вы знали, из
какого сора...»; другой «Поэзия –
та же добыча радия. В грамм добыча, в год
труды». Маяковский мне не очень
симпатичен, Ахматова еще меньше, но дело
не в этом – тут я целиком на стороне
Маяковского, Ахматова – где-то в центре,
а Гейде – с другого фланга. Я бы тут
рассуждал в терминах сырья и продукта:
Маяковский говорит о трудностях выдачи
готового продукта, что справедливо.
Ахматова приводит рядом с продуктом
образцы сырья, чтобы горделиво оттенить
контраст, который мне в ее случае не
очень заметен: garbage in, garbage out.

Гейде же, если я правильно
понимаю (она потом уточнила, см. ниже),
выступает за выдачу сырья в качестве
готового продукта, в противном случае я совсем
не чувствую семантики слова «поебень»
и контекста.

Тут я, действительно,
поверну глаза зрачками в душу и поделюсь
жизненным опытом. Никогда, несмотря на
все уговоры ААА, я не видел в том, из чего
я делаю стихи, сора, а тем более поебени.
Есть сырье, оно именуется словом, и есть,
действительно, одержимость этим словом,
которая заставляет беспрестанно гнуть
его и выкручивать, пока оно не войдет в
некий паз и не щелкнет там, подтверждая,
что оно – на месте, что оно – правильное.
Примерно как строится лодка из гнутых
досок. Материал – да, поебень – нет.

И это вовсе не значит,
что у меня в голове все умно и гладко.
Напротив, я бы сказал. Только когда я
пытаюсь писать, ахматовский сор из избы
выгребается, потому что там работать
надо.

Лень искать автора
цитаты; кажется, Черчилль сказал, что
люди, которым нравится колбаса и политика,
не должны видеть, как они делаются.
Политика уведет нас в сторону, а вот
колбаса вполне уместна. Если мы будем
показывать процесс ее изготовления
любителям этого продукта, эффект будет
однозначным. И с точки зрения производителей
колбасы такой поступок будет нелепым,
самострелом.

В карауловской полемике
Гейде несколько уточнила свою мысль,
по мне так изменила в корне: «Тема
была: почему стихи хорошие? Ответ: потому,
например, что в них происходит напряжение
между формой и содержанием». Мне
кажется, что эта мысль в первоначальной
реплике не читалась, тем более, что
никаких возражений у меня на это нет.
Далее эта же мысль развивается в том
смысле, что табуированных тем нет (это
по поводу одного стихотворения). И опять
же я легко соглашусь. Только вот то же
напряжение между формой и содержанием
резко возрастает в случае экстремального
содержания, и с формой при этом должно
происходить тоже нечто экстремальное,
то есть она должна как бы развиваться
в сторону максимализма, изощренности,
а не минимализма, который и дает нам
сырье в чистом виде, поебень.

Иными словами – нет
запретных тем самих по себе, а есть, на
мой взгляд, уровни мастерства, на которых
иные темы запретны.

II

Не знаю, насколько
хорошо я справился с предыдущим тезисом
– на самом деле для меня он побочный и
сугубо предварительный. Мой главный
предмет – это как раз любитель колбасы,
то есть читатель. Читатель – это мой
любимый культурный герой. Без него я
невозможен.

Возможно, Марианна
Гейде еще прокомментирует образ этого
героя, выведенный в ее реплике, но в
таком виде, в каком он подан, он достаточно
жалок. Дескать, ешь что дают и не визжи.

Давайте мыслить
исторически. Ничего подобного читатель
от нас не слышал на протяжении столетий
и тысячелетий, напротив. Все поэты
отлично понимали, что существуют только
и исключительно благодаря читателю.
Один из лучших поэтов всех времен, Гомер,
дошел до нас именно благодаря читателю
– он ведь был неграмотен. Но ведь и все
другие точно так же: Вергилий сохранился
потому, что любящие читатели распространяли
его стихи во множестве списков, и
некоторые дошли. То же самое в эпоху
книгопечатания, хотя и не так очевидно.
А представьте себе Шекспира, презирающего
публику? Или, скажем, летающих свиней?
Впрочем, сейчас некоторые из них уже
светятся зеленым светом в потемках, так
что воздержусь от метафор.

Поэзия возникла и всегда
существовала как симбиоз автора с
читателем. Сегодняшняя доступность
носителей информации, когда любой может,
потратив деньги, напечь себе тираж
почище, чем у Вергилия, туманит нам
глаза, но ничего не изменилось.

Впрочем, кое-что
изменилось. Уравнение с функциями «поэт»
и «читатель» стало несколько иным
с началом эпохи романтизма. Поэт возомнил
и возвеличился. Это не значит, что раньше
все поэты были сплошь скромниками:
«Памятник» написал первым Гораций,
а не Пушкин. Но у Горация не найдешь
выпадов в адрес читателя, подобных
пушкинским и дальнейшим.

Тут отчасти дело в том,
что романтический читатель тоже
изменился. С одной стороны, такое
отношение со стороны кумира его щекотало;
с другой, он ведь все равно отождествлял
себя с кумиром, а не с толпой, так что
все это его не сильно смущало. Романтизм
был не узко литературным движением, а
широким социальным, и докатился до
нашего времени, сегодня уже в личине
издыхающего постмодернизма – арьергард,
дрейф критериев до их полного размывания.

Вот тут, кстати, стали
и из Шекспира ваять романтика, а поскольку
не выходило такого из скромного
коммерсанта, дружно принялись «искать
Ленину новую вдову», желательно из
удалых каких-нибудь герцогов. Почему-то
современникам и «доромантикам»
такое в голову не приходило.

Романтизм нашел в России
исключительно благодатную почву (здесь
долго анализировать, почему именно) и
расцвел особенно махрово, а его штампы
живы по сей день. Один из них – это образ
поэта как психа со справкой, который
одержим поебенью и поминутно ее
выплескивает, а то может и побуянить в
общественном месте. Западные, пока не
вымерли, были потише, но тоже вполне
характерные. Одним из последних гигантов
этого направления был, может быть, лучший
поэт прошлого века, Рильке, чье личное
дело я разбирал в другом месте, авось
когда-нибудь выйдет в ОГИ.

Вот тип, за пределами
психбольниц выживший только в России:
бездарный крикун, полагающий, что
современность до него не доросла. Тезис
непобиваемый, поскольку после смерти
не проверишь. А коли не доросла, то
читателя как такового нет смысла
принимать во внимание. Болезнь эта
старинная, но в другие времена и в других
местах она протекает тихо.

Такую позицию смешно
опровергать. Прежде всего, очень трудно
сыскать, пальцев одной руки хватит,
действительно выдающихся поэтов, которых
при жизни не признавали – как правило,
на то были некие побочные причины. Кроме
того, читателю, который сумел достаточно
вовремя разглядеть Пушкина, Мандельштама,
Заболоцкого и Бродского, то есть русскому
читателю, я склонен доверять. Он вправе
меня судить.

Да ведь я и сам читатель,
прочитал в тысячи раз больше, чем написал,
и слава Богу. Романтическое презрение
к читательскому быдлу рисует его как
некую серую безликую массу, которую в
лучшем случае надо пинать ногой в нужную
сторону. Реальный же читатель весьма
разнороден, в этом нет никакой тайны. И
оттого, что у меня их, может быть, тысяча,
а у Дарьи Донцовой (никаких к ней
претензий) миллионы, я не буду стричь
всех под одну гребенку. Я понимаю разницу.
И без моей тысячи меня просто нет на
свете, я давно разучился становиться в
позу исключительности. Она молодежная,
вроде прыщей. Из нее вырастают, у кого
гормонов наскребется.

И тут, чтобы хоть
конспективно закрыть тему, надо поговорить
об иерархии. Эта тема вызывает у перекисших
романтиков гримасу, потому что один из
способов добавить себе цены – это
убавить другим. Кроме того, тут
подразумевается как бы, что поэзия –
просто один из видов человеческой
деятельности, в которой, как и везде,
господствует конкуренция, борьба за
ранги и признание.

Мне, наверное, уже
незачем тут объяснять, что я именно так
и считаю. Любое искусство – в основе
своей ремесло, в котором есть свои тайны
и вершины, на их постижение уходит время,
и требуется талант, к которому сам не
добавишь. Слово ars на латыни
и означает в первую очередь ремесло,
так же как и во всех других языках. А
значит, в конечном счете, не просто
свободное соревнование, а попытки
срезать, дать подножку, подвергнуть
публичному поношению, что мы и наблюдаем
в жизни поэтов как в реале, так и в жж.
Иначе мы бы просто выплескивали свое в
одиночку, выносили в ведрах, без читателя
и лавров. Но я таких не встречал.

Возвращаясь к тому же
себе, я отлично понимаю, что добился
всего, чего, может быть, добился, именно
из чувства иерархии, всегда пытаясь
дотянуться до ступеньки, которая была
выше. И уже, наверное, можно сознаться,
что на 17 лет прекратил писать в значительной
степени из обиды на себя, на то, что не
взял высоту, которую намечал.
И неважно, как мои дела обстоят сейчас.
Важно, для меня по крайней мере, что
хотя бы этим я завоевал право что-то
сказать о нынешнем своем предмете –
если и не от лица таланта, то от лица
опыта.