Колыбель адамитов



Стоит отклониться от главных междугородних трасс, и на кенийских дорогах начинается пиздец. Трясет так, что после каждой кочки приглядываешься к коленкам – не торчат ли осколки зубов. Вездеход тормозит перед группой подростков, дробящих посреди дороги крупные камни. Их ломят тут же, на откосе. Кувалды, взлетавшие с ритуальной ритмичностью, замирают. Группа пропускает машину. Рукава отирают блестящие лбы, солнце кипит на зубах.

Трассы между крупными городами куда пристойнее, и получается смотреть не только на колени, но и в окно. Мимо летит билборд похоронного бюро Montezuma&Mona Lisa. Банановые плантации. Экватор. Кафе KKKahwa и Judah Auto Service с могендовидом. Веселые собаки цвета охры, с волной на загривке. Плакат Women with AIDS: Give them a chance! Несметные церкви протестантских миссий, с многоэтажными патетическими названиями. Самые большие трущобы в Африке – лабиринт до горизонта. Марабу, парящие над супермаркетом в раскаленной тишине. Словом, в окне интересно. Там едет человек на велосипеде, который везет на багажнике велосипед. Человек на велосипеде с акробатической конструкцией из стульев. Человек на велосипеде с мешком угля, его рубашка развевается словно крылья.

Угля вообще много, им топят. Негры разбирают груды угля в пяти минутах езды от помпезного Национального музея в столице Найроби, практически на задворках. Визуальная тавтология фиксирует взгляд, он застревает в клубах пыли, где среди гор железа и органики лежат и бродят люди. Взгляды прилетают в обратку – обычно безразличные, но из угольных сумерек порой раздаются и раздраженные крики. Когда темнеет, тут вообще чудно. Силуэты деревьев подтаивают во мраке, и утомленный мозг начинает автоматически дорисовывать знакомые очертания: ага, вот тополь, вот береза. Хуя там. Вокруг ничего родного, знакомого. Даже банальная трава - и та другая. Можно представить, что если эта темнота еще щерится копьями, европейский мозг тоже должен подтаивать. Трудно быть богом? Только становясь зверем, избавляешься от боли далее по тексту? Гарантированно улыбаются иностранцам только дети. Обычно они ходят стайками, и если это уже школьники, на них непременно будет разноцветная форма – фиолетовая, зеленая, красная.

Кенийская земля насыщенно рыжая, охристая, фактурой словно кожа слона, вся в морщинах. Кажется, она должна пахнуть куркумой, специями, но запахи здесь не пряные, а при всей интенсивности сладкие, волокнистые. Кровь на такой земле, должно быть, похожа на ржавчину. Читать в увеселительной поездке Свена Линдквиста – экстравагантная затея, впрочем, мысли о крови самозарождаются без всяких напоминаний о полковнике Куртце.

На единственном (?) государственном канале показывают новый состав правительства, поделенный между двумя кланами. Под минутный луп (пианино, позитивный бит) мелькают лица министров, общим числом около сорока. Половина фотографий вырезана из репортажной хроники или семейного альбома, примерно треть вообще отсутствуют: вместо портретов волнуется национальный флаг. Последним в списке – министр энергетики. Затем сразу сериалы. Про ментов и мелодрамы: если б не лица, можно было б подумать, что смотришь ОРТ 90-х – штамповалось с одних болванок.

По сути Кении как страны-субъекта не существует. Есть сетка гипотетических государственных конструкций, в плановом порядке врученная Англией по поводу «независимости» в 1963 году, и реальность, неловко и неумолимо из этой сетки вываливающаяся. Недавние поствыборные разборки, окончившиеся большим смертоубийством, суть дележ власти между племенами. Страна – лоскутная рубашка народностей, и работают наверняка здесь до сих пор племенные интересы, а не «экономические рычаги».

Не считая кофе, чая и цветов, главный экономический рычаг – это туризм. Все самое дорогое, несуразно роскошное – для гостей из бывших метрополий. В Кении высочайшая концентрация природных парков в мире, самый знаменитый – Масай Мара, переходящий в танзанийский Серенгети. В отличие от прочих африканских парков, он открыт, не опутан колючей проволокой, и от того здесь сохраняется естественная миграция животных. Впрочем, если бы эти звери не окупали себя, парк бы без вопросов распахали под какой-нибудь рапс.

Саванна неожиданно рифмуется с ландшафтами Севера, та же аскеза очертаний. Вместо сутулых елок – «свистящая акация» с плодами о двух колючках. Изнутри их выедают муравьи, и через дырки поет ветер. Но подлинный символ Масай Мара – одинокий профиль balanites aegyptiaca в бездне неба. Одинокий, как силуэт воина-масая на закате. Почему из всех сотен кенийских племен именно масаи подверглись мумификации заживо, став объектами «этнического туризма»?

Грузный негр в очках говорит старательно, гребя воздух широкой ладонью: «Они были племя воинов, very furious, всегда держались обособленно и сражались с англичанами till the very end". Погружение в формалин как изощренная форма возмездия. Грузный негр умеет носить костюм. Он приехал из Найроби, где у него офис, и держит в Масай Маре лодж. Землю сдают в аренду вожди масаев, которым юридически принадлежит саванна. Вместе с землей в аренду сдают сыновей. Они получат возможность пойти в школу. В основном это парни лет 20-22, тонкокостные – очевидные воины, легкие на подъем, скороходы. Сыновья тех, кто был very furious, одеты в традиционную парадную одежду, они улыбаются и подают вилки. Они кланяются и открывают шампанское. Они демонстрируют ритуальный «танец прыжков» и впадают в искренний звериный раж. Что-то внутри гнется дугой. Гости из цивилизации хлопают и щелкают вспышками.

Я спросил их, чего ради это они плевали или дули в свои ладони, но ответа не получил. Вместо объяснений они лишь сказали: «Мы всегда так делаем». Мне стало ясно, что в своих действиях они не усматривают никакого значения.

Однако рейнджер с внешностью хрестоматийного шкипера (отец – английский офицер, сам родился в Зимбабве) говорит, что масаев не так уж легко сломать. «Куда бы они ни уезжали на заработки, они возвращаются и покупают коров». Скот для масаев – синоним жизни, питательный союз blood and milk, и расширение диеты до новых растительных продуктов еще недавно требовало специального разрешения совета старейшин. Синоним жизни, только жизнь эта кончилась: масаи перестали быть кочевниками, и избыток коров истощает землю в пыль.

Наверное, все видели, как собаки, завершив процесс дефекации, начинают энергично работать задними лапами. (…) Многие люди считают, что таким образом собаки подобно кошкам пытаются скрыть экскременты, но это не так. (…) Ближайшие по биологическому семейству родственники собак - волки - используют свои экскременты для маркирования территорий, поэтому очень важно активно работать задними лапами, чтобы специфический для каждой особи запах распространился как можно дальше. Этот столь естественный для дикой природы процесс самоидентификации в случае с собаками выглядит совершенно нелепо. (…) То же самое произошло и с людьми: нелепость нашей жизни по сравнению с жизнью изначальной так же очевидна, как и в сравнении собак с волками. Да, мы выполняем все те же самые действия, которые выполняли наши далекие предки, но современные люди уже не помнят, на что направлены эти действия, в чем их смысл.

Проблема масаев в том, что их танец больше не поддерживает правильный ход вещей. Из них сделали фарш, который не провернуть назад. Ну и уж конечно они в том не одиноки. Вернуться, отступать, съебаться некуда. Потому ничего не остается, кроме как лететь в Космос.

Ночью буш кряхтит, крякает и ухает. «Запилите запилику», - умоляет птаха в громком хоре. Из кустов кто-то раз за разом повторяет "ой". Саванна в этом отношении потише. Просыпаешься от протяжных стонов – за ручьем воет лев. На грани сна выплывает картинка: американец в белой рубашке прыгает с масаями, его фотографирует жена. На грани яви по пологу чиркают тени летучих мышей.

Все, что испытывает Запад в плане латиносов, паков и арабов, с точки зрения Возмездия – комические цветочки. Европа обречена, да и хуй с ней, с Европой. Пусть дождется короля Артура. В конце концов, в ее глазах главная сложность с русскими в том, что они – не черные. С черными как-то понятнее, привычнее.

Я выхожу в стонущую ночь. В траве у порога, молча по струнке, стоит масай. Черное на черное, фонарь освещает ноги, серебрит металл украшений; кажется, что у него нет ни плечей, ни головы. В небе незнакомые звезды. Одна из них как кулак, сильно ярче других. Такая здесь одна. Я спрашиваю у тающего в темноте человека: «Как вы зовете вот ту, самую большую? Да, именно. Как?» Он не знает. Звезда тоже молчит.