Пожар и похороны
Сроки поджимают, я дописываю свой ЖЖ до книжки. Здесь выкладываю, как вы понимаете,теперь не все. А то книжку никто не купит. ;) Но вот этот кусочек захотелось почему-то. Я сентиментальная вообще-то тетка.


Я много пишу здесь про «Комсомольскую правду» и ничего удивительного в этом нет. Я нигде больше не провела одиннадцать лет, и все остальные места работы были для меня именно работой. «Комсомолка» была моей жизнью. Когда я впервые вошла в знаменитый коридор шестого этажа на улице Правды, 24, он показался мне бесконечным и таинственным, как вселенная. Он таковым и был. Вам скажут об этом все старые «комсомольцы», знаменитые и не очень, либералы и кремлевские царедворцы. Ни одна газета не выпустила в свет столько звезд журналистики. «Комсомолка» была великолепна, щедра и справедлива. Хотя всегда несколько «под мухой», ибо своими пьянками также была знаменита. Эти пьянки, после которых многие корреспонденты просыпались утром на рабочем столе и вовсе не в одиночестве, были беспощадны, но не противны, как шалости детей.

Старая «Комсомолка» почти всегда давала людям и событиям правильную оценку. Особенно внутри редакции. Там редко что-то считалось по какому либо другому счету, кроме гамбургского. А двери, выходящие в коридор шестого этажа всегда были открыты. Уж не знаю почему, но это была определяющая манера. Если дверь закрыта, это означало, что человека на месте нет. И в каждый кабинет можно было зайти и затеять более или менее философский разговор. Поделиться новостями или последними сплетнями про начальство. Выпить чаю или не чаю. Просто посидеть и помолчать, радуясь виду чужой работы(это всегда успокаивает).

Чаша терпения
Я умолкаю об этом, ибо никто уже не помнит старую «Комсомольскую правду». Теперь это таблоид, который стоит в творческом смысле не дороже бумаги, на котором напечатаны буквы. И люди там работают совсем другие. А для нас, газетных ископаемых животных, это выглядит примерно так.
Представьте себе, что в ваш дом пришли оккупанты. Вольно расположились на вашей кровати и успели справить малую нужду в горшок с цветами. Они пришли надолго, может быть навсегда. И соседи теперь видят в вашем палисаднике не клумбу с анютиными глазками, а гору разномастных бутылок, оставшихся после вчерашней оргии.

Так продолжалось лет пять до пожара, за которые многие порядочные люди КП оставили.
И что сделает хозяин такого дома? Пытаться вернуть – бесполезно. Смотреть на свой дом уже сил нет. Иногда и у Бога переполняется чаща терпения, а ведь именно он, в конечном итоге, и есть хозяин…

13 февраля 2006 года я с утра поехала в страховую компанию выплачивать очередной взнос за ипотечную страховку. Посреди дороги мне позвонила подруга: «Можешь не спешить, кажется, «Комсомольской правды» уже нет.» Люди сидели на десятичасовой планерке, когда их попросили срочно эвакуироваться, не дав даже вернуться в кабинеты за документами. Да и страшно было возвращаться – коридор весь в дыму. Огонь по деревянным перекрытиям распространялся чрезвычайно быстро. Жертв должно было быть много, но всех удалось спасти, кроме одной женщины – нашей буфетчицы. Ее маленькая комнатушка со сладостями и соками располагалась рядом с эпицентром пожара. Натерпелись страху поварихи из столовой на седьмом этаже – их пришлось эвакуировать по пожарным лестницам с балкона.

Когда я добралась до соседнего газетного корпуса, куда переместилась редакция, наш дом уже частично обрушился, но все равно горел жарко. Я стояла у окна «Экспресс-газеты», смотрела на столб пламени и твердила мысленно два слова: «Содом и Гоморра». Этот дом было проще уничтожить, чем на него с небес любоваться. А уж каким путем это пришло – второй вопрос. Не такой уж важный.

Уверяют, что виноваты фотографы из фотоотдела, которые курили в лаборатории и бросили в корзинку с бумагами непотушенный «бычок». Все может быть.
Некурящий Сунгоркин в последние пару-тройку лет сильно лютовал по вопросу курения. И администрация здания на него нажимала. В здании запретили курить, хотя многие продолжали это делать. Я вам скажу, как бывший курильщик, что очень привыкаешь печатать на компьютере, думать и разговаривать по телефону с сигаретой. Буквально процесс творчества не включается, пока не зажмешь пальцами «палочку здоровья».

«Мыши плакали, кололись, но продолжали жрать кактус». Мы курили. Впервые двери кабинетов стали запираться на ключ, из щелей вились тонкие струйки дыма. Мы издевались над пожарными инспекторами, которые торжественно и чинно инспектировали редакцию.

Главное в этом деле было спокойствие. Если тебя поймали и потребовали предъявить удостоверение, смотри в глаза и уверяй, что потерял, а без удостоверения фамилию не помнишь. Инспектор начинает спрашивать у коллег. О, чудо! Им тоже отшибло память. Чаще всего он плевал и уходил, сопровождаемым нашим наглым гоготом.

Если он вошел в кабинет, в котором никто не курит, но на столе стоит пепельница, полная бычков, тоже ничего страшного. Кто сказал, что пепельница с потушенными бычками не имеет права стоять на столе у некурящего человека? Может этот некурящий человек – авангардный художник и не представляет рабочий стол без этой инсталляции. Замечу, что правильное слово «инсталляция», как правило, обламывала инспектора.

Но самый наглой историей я считаю вот эту. Я умудрилась, завидев проверяющего, сунуть пепельницу с горящей сигаретой прямо в ящик стола. Сижу с невинным видом, а из стола – дым…

Однако «комсу» подожгла все же не я.

Ввели огромные штрафы и люди стали запираться еще крепче, прятаться подальше, а непотушенные сигареты сбрасывать еще быстрее. В результате после пожара долго муссировалась версия, что пожар возник в маленькой фотолаборатории, куда набивались курить «фотики». Если это так, то могу лишь сожалеть. Фотографы никогда раньше не курили в лаборатории, рядом с фотоотделом на лестнице была оборудована курилка. А потом ее закрыли. Вот так – иногда борьба за противопожарную безопасность приводит к противоположным результатам.

Но самое фантастическое, конечно, узналось после пожара и мало кто из газет рискнул написать об этом. Хотя знали все. Однако, как оказалось, никто не желает ссориться с великим и ужасным министром МЧС Шойгу. «Я не любила, мне не понять», чем он так велик и ужасен…

После бала
Полностью сгорела и обрушилась только середина здания. На следующий день коллегам, чьи комнаты остались в относительной целости, но которые в день пожара вовремя пришли на работу, представители охраны стали подтаскивать личные вещи. Пальто, куртки и сумки. Все карманы оказались почищены. Из всех сумок вытащены деньги, из многих документы и ключи. Не было пропущено НИ ОДНОГО КАРМАНА И КАРМАНЧИКА.

Пускать журналистов в здание начали на третий день, когда оттуда полностью ушли люди из МЧС. Вид был страшен. Запах ужасен. Я навсегда запомнила запах пожара. Это не просто горелое, это горе концентрированное в запахе.

Но больше всего меня поразило другое. Я не военный корреспондент и никогда до этого не видела картину мародерства. И эта картина куда более страшна, чем горелые балки и провода. Вывороченные шкафы, груды бумаг на полу, взломанные сейфы и металлические шкафы. Кстати, металлические шкафы взламывали, как мы поняли, просто ударом сильной, тренированной задней конечности.

На сдвинутых столах еда и спиртные напитки, найденные в кабинетах. Они отмечали удачную охоту на развалинах.

Тащили деньги, вещи, ноутбуки, телефоны, редко стационарные компьютеры и телевизоры – они более заметны при выносе и нуждаются в транспорте. Обыск был весьма тщательным. У меня в столе под грудой бумажек лежали пять евро. Нашли и не побрезговали…

Мы сели на развалинах и закурили. Да. Закурили. А потом повернулись и ушли. В прямом и переносном смысле слова. В первые месяцы после пожара «Комсомолку» покинули очень многие журналисты. Сунгоркин говорил им вдогонку, что они предали газету в трудную минуту, убоялись трудностей и дискомфортных условий, в которые нас переселили. А переселили нас в бывшую поликлинику, намеченную к сносу. Моему отделу, в частности, достался кабинет гинеколога. Хорошо хоть кресло убрали…

Но дело, конечно, не в прирожденных наших предательских чертах и плохих условиях. Просто многих в последние годы, как ни странно, держали стены. Стены создавали иллюзию, что все еще можно поправить, что все вернется, вернется, вернется… Я сама помню свои пафосные речи: «Окопы, которые мы оставляем, немедленно занимает враг!»

А когда не стало стен, всем стало ясно – все кончено. Всю весну я пребывала в тяжелой депрессии. Я чувствовала себя так, как будто у меня умер близкий человек. Но даже самые скорбящие родственники после похорон покидают кладбище.

Я рада, что у КП теперь другой адрес. Жаль, что название прежнее. Но вспомните финал «О бедном гусаре…». Подонок Мерзляев жалуется, что после истории в Губернске у него из фамилии выпала буква «л».

Меня совсем не радует, когда я слышу определение «сукомолка». Что ж тут радоваться, когда у тебя больше нет родины. Хоть и профессиональной, но родины.

Приложение. Когда я наконец попала внутрь здания, у меня с собой был мобильный телефон. Качество фото не очень хорошее, но - тем не менее.
Вот так выглядел наш коридор.

А вот это картинки мародерства и остатки небольшого/в других кабинетах бывало и покруче/ пира мародеров. Как видите, этот кабинет не пострадал при пожаре. Одного не могу понять до сих пор - на хрена они содрали штору? Думали, за ней сокровища?