про таких было сказано, что они соль земли
Сегодня вспомнил вдруг стариков, у которых мы жили с отцом несколько дней в Пертоминске. Его звали Адам Степанович, ее Татьяна Ивановна. А.С. был на костылях, в войну он потерял ногу – как потом рассказал, по недосмотру хирургов, что-то оставивших в ране. Но это его и спасло, как то ли признавал он сам, то ли это я сейчас уже договариваю за него. Татьяна Ивановна тоже рассказывала про войну, как они ходили в море на карбасах, ловили сельдь, одни бабы, по колено в ледяной воде. У них была квартирка в бараке, перед окнами нечто вроде хозяйства – сарай, там бегал огромный радостный пес на цепи и проволоке, и стояла мотоколяска, которую А.С. как ветерану была выдана. На ней он гонял по единственной улице Пертоминска, пожимая железные рычажочки внутри баранки и поднимая песчаную пыль. Кроме пса, у них жил рыжий кот, с парализованными задними лапами, который научился подбрасывать заднюю часть туловища вверх и ходить на передних лапах, как акробат – и смешно, и жутко. Излишне говорить, что тогда никакого символизма в таком хождении я не видел, никакого отблеска на советскую жизнь. Помню прекрасно, как А.С. вырезал из березы новое топорище для моего любимого топорика, с которым я не расставался, попутно показав, что нужно забивать дерево в железо, а не насаживать железо на дерево - нарочив пройму топора на топорище, бить молотком по другому концу топорища, держа при этом изделие на весу. Закон инерции, да, - но так волновало это чудо, когда от аккуратного постукивания топор поднимался все выше по топорищу! Не выцвело оно и теперь, когда приходится вытесывать из ножки стула новую ручку для молотка, предвкушая миг адам-степановичевой науки.

Но я рассказываю эти байки только потому, что только их я и могу рассказать. А главного – того, каким сердечным теплом были полны эти старики, тогда еще бодрые и полные радости, - хотя от радости жизнь, вроде бы, должна была их навсегда отвадить – этого рассказать я не могу. Могу только заявить, что и делаю. А.С. и Т.И. были лучшие люди, каких я встречал в своей жизни, и как-то – давно, лет 10 назад – помню, так же однажды просто вспомнил их, и от силы этого воспоминания сразу потекли слезы. Давно померли, конечно, пусть земля будет им пухом.

Что-то сравнимое с их простым и естественным теплом – как солнце греет просто потому, что это ему свойственно – я видел только там же, на севере, в деревне. Мы с отцом шли по улице, и он увидел впереди у вросшего в землю дома какую-то древнюю старуху, и к ней радостно побежал, - а она его издалека по имени-отчеству уже выкрикнула, интонациями какими-то небывалыми, замшелыми, зелеными, с мелодикой седой древности, что-то в роде тех седых лишайников, что висят на елках в чащах и липнут к лицу бродяги (это все слышно было и десятилетнему городскому парнишке) - и обняла его, насколько ей позволял ее крохотный рост. И дальше отец и старуха обменивались понятными какими-то репликами, на русском языке, как они не виделись сколько годков и пр., хотя слова эти значили что-то другое, и я слушал это как иностранный язык. Я тогда не понимал, конечно, ничего, - просто смотрел во все глаза как на чудо, курьез, - но сейчас, на эту картинку глядя, явственно вижу, что тогда будто приотворилось окошко в старый, давно утонувший, мир, - Прасковья Никитична ее звали, кажется, – и из этого окошка изливались на моего отца небывалый жар, искренность, забота, невозможного градуса доброжелательность, бесконечный юмор, - исходя из этой земляной старухи, ростом с пень и с кожей на лице, как пень. Еще, помню, удивило, насколько привычно проскользнула в ее быстрой ласковой речи к отцу какая-то пришедшаяся к делу ветхозаветная история, то ли филистимляне или еще что, словно она вспомнила к месту какую-нибудь домашнюю утварь. Потом я спросил отца, откуда она такие вещи знает, и он ответил, что она любой эпизод из библии тебе наизусть перескажет, а больше, наверно, и не читала ничего в жизни. («А разве не отбирают, если найдут?» – спросил я на это, помнится). Но и это все, опять, ничего не говорит о той П.Н., которая тогда обрадовалась моему отцу, - который, как я потом узнал, единственный во всей деревне не считал ее выжившей из ума. То чувство, которое заполняло эту П.Н. всю, точнее всего назвать любовью, но любовь – чувство возвратное, а ее любовь словно расходилась от нее как свет от лампочки, и падала не только на людей. Ее полносердечие было простым и неразумным, как дыхание. Это все слова, и мне не хватает их, они падают, как мячики, сколько бы я ни пытался заставить их присоединиться к пролетающим на юг птицам.

Пусть меня хватит хоть на прямой вопль. Эти старухи, которые сохранились до 1970-х только потому, что их не было куда дальше севера ссылать, и некого было больше у них отбирать и убивать, - уж все были отобраны и убиты – и никому они не были уже больше нужны, как отбросы и истлевшие пни, на который уже и кирзовый сапог гадливо не поднимется – в них только сохранилась последняя искра какого-то прекрасного костра, который все, затух, и ни в каких потугах нового кислого почвенничества уж никогда не блеснет. Мой отец еще застал последний огонек, а я углядел еще отблеск в его глазах. А тем, кто меня моложе, я могу уже только посочувствовать, и разве попробовать определить всю величину их потери.

P.S. Друзья, извините за длину. Но эти вещи кату не подлежат.