Да потому, что для него важнее испарение, идущее от влажного антуража, чем дыхание, поднимающееся над губами человека.

Потому что ему нужно увидеть перед собой яркий образ – разрушенного великого моста, превратившегося в город отщепенцев («Виртуальный свет»), или великого виртуального дома, повторяющего очертания разрушенного гонконгского небоскреба («Идору»), или элитарного клуба, устроенного в развалинах небоскреба, с мумифицированными экскрементами и танком Шерман, застрявшем в проломе (там же)- и он замирает перед этим образом, в него вглядываясь. Остальное – интрига, люди, - для него вторично.

Потому что Гибсон на редкость статичен, при всей своей новой технике - он фотограф, а не кинооператор. Он рисует картинки, он раскрашивает их акрилом, прорисовывает их как в ар-деко, пускает даже тень, но это картинки. Он умеет пускать их быстрым веером, так что смена кадров превращает его статику в почти кино – почти. Всегда он остается Ахиллесом, нагоняющей черепаху.

Потому что и люди, которых ему волей-неволей приходиться создавать и запускать в аквариумы своих романов, словно сошли с sci-fi комиксов. Огромный, в черной коже, с отрубленным ухом австралиец-телохранитель, в руке томагавк, которым он зарубил пятерых итальянцев. Русский монстр с близко посаженными глазками и дефибриллятором в руке. 25 тысяч японских девчушек, в юбчонках и чулочках со свечками в руках, бредущих к могиле своего рок-кумира. Их речи – это реплики, впечатанные жирным шрифтом в желтые пузыри над головами.