О чём мечтает старый дом...
Когда переименовывали Ленинград в Петербург – много было дискуссий. Помню, приехал в командировку – и занесло меня с питерскими журналюгами в распивочную на Садовой – напротив того места, где Раскольников сдавался Порфирию Петровичу.
И я хорошо запомнил, как прицепился ко мне один забулдыга с разговором о переименовании.
– Ну хорошо назовут они Ленинград Петербургом, а где они возьмут петербуржцев!?
И кабацкая теребень права – это ж чересчур философский вопрос.
Ленинград уже давно оцеплен окраинами новостроек. Судите сами: если в 1917 году территория города была сто квадратных километров, то к 1970-му она выросла до 570! Ну а сейчас и подавно намного больше… И даже если считать достоянием зодческого искусства творения Троцкого (Ноя Абрамовича), Левинсона, Щуко и Гельфрейха, Е.М.Полторацкого, А.И.Гегелло и проч., не говоря уже об Иване Фомине, то петербужества намного не прибавилось.
Есть сотни тысяч "санктъ-петербуржцев", которые ни фига, окромя Бухарестской улицы и прочих подобных кварталов, не только ничего не знают, но и знать ничего не хотят
Вот почему меня переполняет чувство законной гордости, когда я вспоминаю свой родной дом…

О граде на Неве справедливо говорят: «Здесь каждый камень памятник, а всякий дом – музей». Вот, к примеру, летопись одного из таких, казалось бы, ничем не выдающихся зданий. Дом 60 на Литейном, о котором сегодня речь, вполне заслуживает внимания. Кстати, он находится аккурат на полпути между музеями Некрасова и Достоевского...
В сорока шагах от Невского, ничем не выделяясь из линии застройки Литейного внешне мало приметен этот дом. № 60. Здесь жил и умер Щедрин. На фотографии 1914 года вижу, как открывали мраморную доску. Дом и тогда был залеплен рекламой: «Рояли и пианино К. Бехштейнъ», «Принадлежности для гигиены и культуры тела», «Овощная, хлебная торговля». Горстка зевак, и двое вперились в объектив, абы чего не вышло: околоточный и некто в штатском с бульдожьей мордой.
Салтыков поселился тут в 1876 году. Это был престижный квартал. Дом 1822 года постройки принадлежал Марии Скребицкой, покровительнице небогатых и одаренных школьниц. Ее муж – глазной врач, историк крестьянской реформы. Дом невелик – с флигелями на два двора тут всего-то тридцать шесть квартир. Этажом ниже Щедрина проживал бывший обер-полицмейстер и градоначальник санкт-петербургский Федор Трёпов, которого даже либералы именовали не иначе как «самодуром-бурбоном». Трёпов был скандально знаменит на всю Европу. По его приказу осенью 1877 года был подвергнут в тюрьме телесному наказанию политзаключенный Алексей Боголюбов (не снял шапку при виде Трёпова). Революционеры-народники поклялись отомстить высокопоставленному держиморде. 24 января 1878 года Вера Засулич, придя к Трёпову на прием в дом № 1 по Невскому, извлекла из ридикюля револьвер и выстрелом в упор тяжко ранила градоначальника...
Пуля так и не была извлечена из генеральского туловища, а Трёпов жил с этой пулей в утробе еще одиннадцать лет (он умер в один год с Щедриным – 1889). Анатолий Кони, бывший председателем суда в процессе Засулич – беспрецедентно завершившегося оправданием подсудимой! – вспоминал, что Салтыков-Щедрин из-за этой пули имел повод ругаться, говоря, что при встречах с Трёповым он боится, что тот в него «выстрелит».
М-да-с, подобное соседство своеобразно олицетворяло эпоху. Стена в стену жительствовал и обер-прокурор синода и наставник цесаревича Николая Константин Петрович Победоносцев, так что Щедрин был буквально окружен идолами российской бюрократии.

Горького насмешника Щедрина и по сей день можно считать нашим современником. Банки и правительства, редакции и биржи, присутственные места и общественные палаты – все находит свое отражение в его фантасмагорических сатирах. Парадокс: злободневный едкий старикашка, казалось бы, зоил весь насквозь фельетонный и… вечность. А между тем, он еще все-таки как следует не прочитан, отставлен как бы на «потом», и нельзя сомневаться, что его бытие и творения еще многих будут будоражить, обескураживать и пробуждать. Он и сам признавался: «писания мои до такой степени проникнуты современностью, так плотно прилаживаются к ней, что ежели и можно будет думать, что они будут иметь какую-нибудь ценность в будущем, то именно как иллюстрация этой современности».
Какая-то вышла у него перманентная современность – время ушло, оно изменилось, а иллюстрация вроде бы опять соответствует. Создатель этих картинок был профессиональный брюзга, никогда ничем не довольный, хотя познал и власть, и притеснения, и, пережив за свой век немало смен политдекораций, никогда не оставался хотя бы чем-нибудь доволен.
Примером примечательной характеристики Щедрина мог бы стать мимолетный эпизод из его дачных буден на закате дней. Уже больной, постоянно мёрзнущий, прогуливался он, укрытый пледом, возле дачи в Мустамяках – верст за девяносто от Петербурга. Случилось так, что какой-то извозчик растопырился со своей повозкой посреди дороги. Две дамочки прижимались к изгороди, не ведая куда податься. Но хам-извозчик будто б и не замечал испуга… И тут возник Щедрин. «Убери лошадь, мерзавец!» – вот и все, что он произнес. И – странное дело! – мужик безропотно повиновался…
И есть у сей истории иносказательный подтекст: когда порой сюсюканье не помогает – то грубый и жестокосердный окрик способен вырулить на просторы истины. А вкупе с шершавым языком Эзопа, когда в публицистическую шелуху вкрапливаются не просто шедевры словесной эквилибристики, но и истинные бриллианты мудрости, превращающие злободневный фельетон в непреходящее событие культуры.
Юрий Айхенвальд справедливо заметил, что сатирик подобен эмигранту: «находясь за пределами своих осмеяний и описаний, он в то же время родственно с ним связан».
И теперь – в годину тотального скоморошества – когда мастаки по части сатиры устраивают свои делишки лучше некуда, когда зубоскальство над всем доморощенным вызывает истерический хохот податливой публики – впору вспомнить и то, что в сущности Щедрин никогда не издевался над страной, народом и родиной, он не тот нравственный чужеземец, из уст которого было б непереносимо услыхать насмешку – он тоскующий, страдающий обличитель, который пытаясь врачевать социальные язвы, сам отравляется у реторты спасательных снадобий. Ведь он был и стихотворец, и драматург, он являлся виртуозом пейзажных описаний, а ведь подспудно жалила его язвительная мысль о невозможности успокоиться красотами природы, покуда и там, например, «везде жужжат мириады пчел, которые, как чиновники перед реформой, спешат добрать последние взятки».
Питомец «рассадника министров» - так назвал он тот самый Царскосельский лицей, питомцем которого был и сам, через дюжину выпусков после Пушкина, - Щедрин обладал поистине государственным кругозором, управлял губерниями, был в курсе всех передовых идей и прогрессивных веяний. Тут интересно, как он реагировал на реформы, коренные перемены русской жизни, свидетелем – и участником! – которых оказался.
Взять, к примеру, пору акций и концессий, когда наиболее выгодными финансовыми операциями сделались подряды на строительство железных дорог. Восторг повсюду и повизгивание, податливые трубадуры в передовицах уподобляли сии негоции кровеносным сосудам, которые оживят якобы сонное Отечество. Но если облокотиться на авторитет немодного нынче Маркса, то он на этот счет не преминул отметить нестопроцентную прогрессивность новых транспортных веяний.
«Вообще железные дороги дали, конечно, громадный толчок развитию внешней торговли; но в странах, вывозящих сырье, эта торговля усилила нищету народа; и притом не только потому, что бремя новой задолженности, взятое на себя правительством из-за железных дорог, увеличило давление налогового пресса на народ, но еще и потому, что с того момента, как всякий продукт местного производства получил возможность превращаться в космополитическое золото, многие товары, бывшие раньше дешевыми из-за отсутствия широкого сбыта… стали дорогими и были таким образом изъяты из употребления».
Ну а причем тут, спросите вы, Щедрин? А притом, что он не оставался тоже в стороне от этого процесса: «Двадцать лет назад, - писал он в рассказе «Столп», - почти весь местного производства хлеб потребляли на месте; теперь – запрос на хлеб стал так велик, что съедать его весь сделалось как бы щекотливым. Свистнет паровоз, загрохочет поезд – и увозит бунты за бунтами куда-то в синюю даль. И даже не знает бессмысленная чернь, куда исчезает ее трудовой хлеб и кого он будет питать…»
Что ж сменилось на нашей земле?
Чумазый паровоз замещен. Дело теперь – труба. И снова как из дойной буренки высасывают из Руси все, что Бог послал, да еще и гордятся этим. И обновлённая «бессмысленная чернь» топорщит зенки на новые ценники на бензоколонках и уразуметь не может, почему так выходит… И нету нового Щедрина, чтобы хоть что-то объяснил, только задорновы по-прежнему скалозубят и петросянят.
И вот тут на Литейном над бывшим детским садом, куда и я ходил в свое время целых два дня, Щедрин редактировал «Отечественные записки», да и сам исправно снабжал журнал очерками, статьями и рецензиями. И на творчество находились силы – «Современная идиллия», «Письма к тетеньке», «Господа Головлевы», «За рубежом», «Сказки», «Пошехонская старина» - это ведь все писалось тут, в доме на Литейном.
После смерти Некрасова, когда вовсю лютовала цензура, Щедрин один остался у руля «Отечественных записок» - единственного тогда оппозиционного журнала. Нагрузка неимоверна, да плюс к тому хвори. («Проще сказать, чем он не болен!» - в сердцах восклицал знаменитый врач Боткин). День за днем это изнурение: правка рукописей и корректур. Да и сам исправно снабжал журнал очерками, статьями и рецензиями. И на творчество находились силы – «Современная идиллия», «Письма к тетеньке», «Господа Головлевы», «За рубежом», «Сказки», «Пошехонская старина» - это ведь все писалось тут, в доме на Литейном.
Как ни мудр изворотлив был старый журнальный волк – Победоносцев пересилил. «Как на полфразе застала меня катастрофа, так и остановилась», – так охарактеризовал писатель день 20 апреля 1844 года, когда ему «запечатали душу», когда был окончательно запрещен журнал. Щедрин не мыслил себя без постоянного общения с читателем – он прежде всего был публицист. Да и материальное положение ухудшилось: скучающая барынька Елизавета Аполлоновна, да сынок-жуир Константин запросов алчных своих не умерили.



Квартира Салтыковых на третьем этаже, вход с парадной. Есть знаменитая фотография Пантелеева: больной старик за письменным столом. Обширная комната с мебелью, обитою зеленым сафьяном. В шандале три свечи, громоздятся склянки с микстурами и – горы манускриптов! Тут до глубоких сумерек с пледом на плечах, оглушительно кашляющий подвижник вершил свой титанический труд.
Вот парадокс: статский генерал и бывший вице-губернатор живот свой, можно сказать, положил на расшатывание устоев империи. И в несчастье своем он нашел сочувствие прежде всего у... террористов.
«Мы ощущали очень горестно, что наш любимый писатель вынужденно умолк, но чем мы могли выразить ему сочувствие? Все формы общественного проявления были тогда закрыты; единственно признанным было принесение приветствия в традиционный день именин».
Воспоминание сие принадлежит старшей сестре Ленина – Анне. И среди студентов, посетивших Щедрина, были Александр и Анна Ульяновы, а также Пётр Шевырёв (он был потом повешен с Ульяновым за покушение на царя). Александр Ульянов даже два раза побывал в доме на Литейном – в 1885 и 1886 годах. С ними, кстати, приходил сюда и Пилсудский.
«Мы ощущали очень горестно, что наш любимый писатель вынужденно умолк, но чем мы могли выразить ему сочувствие? Все формы общественного проявления были тогда закрыты; единственно признанным было принесение приветствия в традиционный день именин».
Воспоминание сие принадлежит старшей сестре Ленина – Анне. И среди студентов, посетивших Щедрина, были Александр и Анна Ульяновы, а также Петр Шевырев (он был потом повешен с Ульяновым за покушение на царя). Александр Ульянов даже два раза побывал в доме на Литейном – в 1885 и 1886 годах. Сохранились подробности последнего посещения. День именин пришелся на восьмое ноября. И ровно через полгода после встречи с умирающим писателем Ульянов и Шевырев в последний раз увидели рассвет в утро перед казнью.
«Но как бесконечно далеки были участники этого «именинного визита» от представления об исторической символике сцены, разыгравшейся в тот день в кабинете больного писателя, - вспоминает очевидица события Зинаида Венгерова. – Но если бы каким-то чудом внутренний голос шепнул больному Щедрину, что перед ним, умирающим борцом, стоит брат будущего революционного вождя, как бы осветилось его страдальческое лицо и зажглись надеждой глаза, глядевшие с больным страхом на вторгшихся к нему посетителей...
– Щедрин, глядящий перед смертью в глаза Ленину, – какой поразительный ракурс истории! А между тем таков был скрытый от всех в тот день смысл того, когда к Щедрину пришла студенческая делегация, в которой участвовал брат Ленина – Александр Ульянов, – вспоминала участница той встречи Зинаида Венгерова (кстати, сестрица знаменитого филолога).
Тем более поразителен этот ракурс истории, что и Ленин не однажды бывал в этом доме. Шустрая дамочка Александра Калмыкова развернула тут книготорговлю – лавку и склад. Крупская вспоминала о Калмыковой: «Струве был ее воспитанником, у нее всегда бывал и Потресов, товарищ Струве по гимназии. Позднее Александра Михайловна содержала на свои деньги старую «Искру»... Кличка ее была Тётка».
Вот так парадоксально сошлись под одной крышей «Отечественные записки» и зажигалка-агитка.
За что боролись – на то и напоролись.
«Тётка» была как дойная корова большевикам. Сначала-то она с плехановцами содружествовала. Потом решили питерских марксистов сплотить да перелопатить. Для того и приходил все время к Калмыковой на квартиру Ильич – 1894-1895. Крупская: «Задумали сообща издать сборник «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития». От нашей группы в редакцию входили Владимир Ильич, Старков и Степан Ив. Радченко, от них (либералов. – BW.) – Струве, Потресов и Классон. Судьба сборника известна. Он был сожжен царской цензурой».
А Ленина в ту пору посадили в тюрьму- на другом конце Литейного. (Я еще шутил – уже в советское время, что живу между КВД и НКВД, Суть дела в том, что в доме 64 располагался кожно-венерический диспансер (КВД), а на Литейном, 4 – Большой дом, управление внутренних дел и КГБ, стало быть, НКВД. Вычитаем: 64-4=60!)



А тогда… Власти уяснили, что негоже им самим себе готовить гремучую смесь – позволять марксистам орудовать в рабочей среде. Ленину после предварилки запретили жить в индустриальных городах. Он и поехал в Псков. А уж оттуда принялся нелегально наведываться в Питер. А куда податься? Конечно ж, на Литейный. К «Тётке».
Стоял февраль девятисотого. На квартире Калмыковой как раз достали чернила и и вместо того, чтобы плакать, стали обсуждать издание «Искры». Тогда из-за границы нелегально приехала Вера Засулич. И тоже пришла к Калмыковой. Вот ирония судьбы! Засулич шла мимо жилища помершего уже градоначальника Трёпова, в которого стреляла и которого порывалась убить, которого ненавидела и, можно сказать, победила. И вот «народная воля» встретилась с «союзом борьбы», с Лениным. Засулич помогала «Искре» пером, а Калмыкова – кошельком. Когда Ленин уезжал в первую свою эмиграцию, охранка его выследила. «В жилетке у него было 2 тысячи рублей, полученных от Тетки, – вспоминала Крупская, – и записи связей с заграницей, записанных химией на листке почтовой бумаги... Если бы жандармы догадались нагреть листок, не пришлось бы Владимиру Ильичу ставить за границей общерусскую газету. Но ему «пофартило», и через дней десять его выпустили».
Ленин отблагодарил Калмыкову. Послал ей привет в 1922 году. Она умерла в 1926-м и погребена на Волковом кладбище недалеко от могилы матери Ленина.
А в доме этом и потом скрежетали станки типографий. В 1906 году легально выходила большевистская «Волна». Возьмем в руки пожелтевший экземпляр. В заголовке значится: «Адрес редакции: Литейный пр., д. 60, кв. 12». Это, стало быть — в первом дворе направо. Помнится, и в пятидесятые еще годы находили тут в подъезде — в подвале и на чердаке — кое-какую типографскую утварь, прессы, например. Может, те самые? С девятого номера - от 5 мая 1906 года - «Волна» редактировалась Лениным. Вышло больше двадцати его статей — откликов на злобу дня. Удалось выпустить двадцать номеров «Волны», однако вслед за этим стала выходить другая большевистская газета — «Вперёд»...

Давно хотели тут организовать музей. Когда Щедрин умер, вдова его из-за фамильных распрей ничего не сделала для увековечивания памяти мужа – а пережила его на двадцать с лишним лет. Вещи разошлись – большую часть дочка классика вывезла за кордон. Потом хотели все-таки сделать музей – даже ЦК КПСС постановление есть на эту тему, но – perestroika, glasnost… Тут уже ставки пошли другие… Академик Лихачев говорил, что даже дымоходы здесь помнят запах папирос писателя. Ратовали за музей Пушкинский дом, общественность… В свое время квартира Щедрина была выставлена на торги. Стартовая цена – 195 тысяч долларов. Что теперь – не знаю… Может подскажет кто?

Мраморная доска памяти Щедрина висит в простенке между окнами первого этажа. Еще одна — с именем Ленина — установлена в канун его столетия. Так соединились на одном перекрестке Истории два знаковых имени... Один все боролся и мечтал. Другой все суммировал, организовал и довершил. Кстати, там еще есть и место для моего скромного имени – ведь и я, грешный, прожил во флигеле сего знаменитого дома почти сорок лет…

Кстати, в соседнем – № 58 – доме напечатали впервые «Что делать?»