Entry tags:

Пушкин и проч.

Ради "раскупюренной" цитатки из Пушкина?

 <?xml:namespace prefix = o ns = "urn:schemas-microsoft-com:office:office" />

Николай Александров в номере «Недели» от 26 июня 2009 г. ( http://www.izvestia.ru/blogs/article8142</a>) пишет:

 

«Не знаю, как сейчас, а еще сравнительно не так уж давно в обыкновенных средних школах в туалете можно было увидеть стихотворный призыв: "Пусть стены нашего сортира украсят юмор и сатира"».

 

<lj-cut>Призыв этот исправно исполнялся чернилами, мелом и доступными подручными средствами, наглядно демонстрируя представления подрастающего поколения о том, что такое сатира и юмор. Конечно, представления эти были далеки от гуманитарных высот, отсюда и произведения вытекали далекими от изящества по форме и содержанию. Так что едва ли не единственным достоинством этих опытов в стихах и в прозе была их неподцензурность. Иначе говоря, подростковое свободомыслие подыскивало наиболее сильные лексические средства, идущие вразрез не только с идеологическими установками, но и с этическими и эстетическими нормами…

 

Понятно, что, когда степень свободы возрастает, юмор выходит из подполья.Выходит со всеми своими достоинствами и недостатками. Он не скрывает своей природы, не рядится в эвфемизмы, а смело выставляет напоказ накопленную энергию и подавленные желания. Это почти сеанс психоанализа, а потому и социальное, то есть собственно сатирическое, уходит на второй план. Современное телевидение и современный интернет довольно показательны с этой точки зрения. Вечные карнавальные темы здесь явно доминируют.

 

Гендерный антагонизм занимает место социального, а бытовая сатира вытесняет политическую. Но, кажется, и это время проходит. В изначальном хаосе появляется некий регламент. Юмористическое разнообразие растет.

 

Категории "изящного", "тонкого", даже, прости, Господи, "интеллектуального" вновь становятся актуальны. Конечно, со стихией ничего не поделаешь. Грубый, "необработанный" юмор будет существовать всегда, другое дело - где именно существовать, как существовать и насколько острым и неожиданным будет казаться. </lj-cut>

 

Целую, и довольно-таки, кстати, невразумительную колонку наш филолог сбацал лишь ради того, чтобы полностью - без этих лицемерных ужимок и купюр – дать цитату из письма Пушкина:

 

«В 1831 году Пушкин писал Петру Вяземскому, который тогда работал над биографией Фонвизина: "Вчера видел я князя Юсупова и исполнил твое препоручение, допросил его о Фонвизине, и вот чего добился. Он очень знал Фонвизина, который несколько времени жил с ним в одном доме. C'etait un autre Beaumarchais pour la conversation (В беседе это был второй Бомарше).»

Он знает пропасть его bon mots, да не припомнит. А покамест рассказал мне следующее: Майков, трагик, встретя Фонвизина, спросил у него, заикаясь по своему обыкновению: видел ли ты мою "Агриопу"? – "Видел" – "Что ж ты скажешь об этой трагедии?" – "Скажу: Агриопа – засраная жопа". Остро и неожиданно! Не правда ли? Помести это в биографии, а я скажу тебе спасибо"

 

</lj-cut>

 

Зачем же дядя подвел столь внушительную теоретическую базу под то, чтоб процитировать скабрезность, кстати, «запиканную» в академических изданиях?

 

А это синдром Петра Иваныча Бобчинского: вот и я тут – рядом с великими. Вы этого еще не слыхали от Пушкина – так вот вам – вот он был на самом деле какой...

 

Вот есть ведь и уже набившая оскомину расхожая цитата из письма тому же Петру Вяземскому (ноябрь 1825 г.). Приходится вспомнить, так как тут лыко именно в строку: «Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? – пишет Пушкин, – чорт с ними! Слава Богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов. <...> Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением. <...> Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок — не так, как вы — иначе...».