крест и радуга [entries|friends|calendar]
Rodion Déev

[ userinfo | livejournal userinfo ]
[ calendar | livejournal calendar ]

Questione della lingua [07 May 2021|09:36pm]
[ mood | hopeful ]
[ music | Зазеркалье -- Дресс-контроль ]

По большому счёту, любая 'общественная дискуссия' структурно сводится к повторению одних и тех же слов в одном и том же порядке, разыгрыванию пьесы типа -- просто при каждой постановке значения слов в пьесе разные; а так репертуар почти неизменен со времён древних греков. Такая дискуссия-пьеса это на самом деле развёрнутая поговорка, но устанавливающаяся в устах не одного говорящего, а сразу двух, существо её в том, на какие соответствия между узлами пьесы и понятиями реального мира они соглашаются.

В максимальной общности это верно конечно лишь отчасти; но есть случаи, когда такая театральщина совсем уж назойлива и очевидна. Примером такого служит русская дискуссия о языке. Она конечно не оригинальна, и у тех же аттических греков с ионийскими тоже небось имела место; но русня довела её до идиотской завершённости. Лудольф писал в 1690-х: невозможно ни писать, ни рассуждать по каким-нибудь вопросам науки и образования, не пользуясь славянским языком. Поэтому чем более ученым кто-нибудь хочет казаться, тем более примешивает он славянских выражений к своей речи или в своих писаниях, хотя некоторые и посмеиваются над теми, кто злоупотребляет славянским языком в обычной речи -- и точно так же сейчас немногие русские, пытающиеся рассуждать по вопросам науки, жалуются на то, что половина терминов на русский просто не переводится, а остальные гыгыкают над тем, что-де очкарики уродуют речь англицизмами вместо того, чтобы изъясняться по-простому, 'душевно бля, ёпта'. Тредиаковский и Адодуров в своём порыве писать простым языком сетовали на замутнение его славянщизною в точно таких же выражениях, в каких полувеком позже сетовали Карамзин и Батюшков, и в точно таких же, в каких сетуют сейчас -- когда в роли славянщизны выступают феминитивы в польском духе на -ка.

То есть когда русня 'спорит' о языке, в этом нету никакого содержания вообще, по крайней мере непосредственно относящегося к произносимому. Это всегда разговор пословицами, а то, к чему он относится, есть материя политическая. И русня это прекрасно знает и чувствует абсурдность происходящего; но признаться в этом -- это слишком радикально, и потому ей приходится как-то её оправдывать. Поэтому видимо она так молится на гипотезу Сапира-Ўорфа. Вообще же, если пытаться смотреть трезво, она есть типичное пиндосское слабоумие, в духе Б. Ф. Скиннера, такое редко когда настолько резонирует в сердце русского человека. Не знаю, насколько это рассуждение что-либо объясняет, но мне по крайней мере оно объясняет, почему мне подсознательно хочется к Сапиру-Ўорфу с такой нежностью относиться.

6 comments|post comment

[04 Mar 2021|12:37am]
[ mood | sick ]
[ music | Дочь Монро и Кеннеди -- Нежность ]

Oчень всё же интересно смотреть на Путина как на полное поражение гебешного проекта (ну или если «победу», то пиррову).

Потому что ведь откуда, как учит нас Григорьянц, идёт перестройка? из тех построений, которые принёс в КГБ Шелепин, сместив Серова: нам-де нужно переориентировать работу КГБ на внешнее направление, вместо тупого живодёрства, Судоплатов-стайл, занявшись установлением контактов с полезными людьми (не только в плане шпионажа, но и в плане непосредственного влияния на политику). Эта тактика, к слову, отличалась и от тактики коминтерна, который с самого своего начала требовал безоговорочного подчинения (видимо за единственным исключением Мюнценберга моего любимого). Чтобы это сработало, во внутриполитической жизни должна произойти демократизация, хотя и во многом декоративная. Соответственно, взаимоотношения с (антисоветской) интеллигенцией из сталинской кровавой бани должны превратиться в сложную взаимную игру. Разница как между Лебедевым-Кумачом и Евтушенко примерно, или Сашкой Герасимовым и Ильёй Глазуновым.

Противостоял этому взгляду другой, выраженный армией, согласно которому нечего миндальничать, а надо устраивать третью мировую войну. Хрущёву естественно больше нравился первый; однако его специфический либерализм постепенно стал настолько неуправляем со стороны партии (чем и заслужил кличку «волюнтаризм»), что Шелепину, который и так имел от Хрущёва карт-бланш практически на что угодно, пришлось объединяться с маршалами для его отставки.

Ну а дальше всё пошло как всегда бывает при смене курса: непосредственный застрельщик оказывается бессилен управлять последствиями своих дел (сказался впрочем и подлинный демократизм Шелепина, который не решился становиться первым секретарём, уступив — по крайней мере поначалу, но как выяснилось навсегда — эту роль довольно случайному Брежневу), Брежнев встаёт на сторону маршалов, Суслов поддержал Брежнева, во главе задизайненного Шелепиным МВД вместо его протеже Тикунова стал брежневский Щёлоков, потом случился 1968 год, и постепенно пошли совсем свинцовые мерзости — маршал Гречко, дружба с Насером, государственный антисемитизм, карательная психиатрия и весь прочий неосталинизм; а просоветские интеллектуалы на западе были просто оставлены без внимания — Маркузе оказался для Суслова примерно в одну цену с Бжезинским.

К собственно перестройке шелепинские художества имеют отношение лишь на раннем её этапе, потому что Яковлев пошёл куда дальше (ну и опять-таки — мог ли он не пойти? но он вроде как не сильно жалел об этом), да и Ельцин в эту схему не вписывался никак. Если бы гебешный план удалось реализовать, то вместо Ельцина президентом России оказался бы Собчак. Вот когда средневековые персы завоёвывали Индию, сажали в качестве набобов в разные города своих рабов, потом эти рабы перегрызали глотки друг другу, и в конце концов один из них оказывался основателем династии делийских султанов — так же и для российского неофеодализма роль раба Кутб ад-Дина играет Собчак, юрист, неизвестно откуда взявшийся и в одночасье ставший во главе если не России, то по крайней мере Ленинграда. То, что его наследник первым делом свернул ему шею и породнился с семьёй предыдущего правителя, не умаляет его заслуг — в конце концов, в персидской политической системе это и есть норма. И к слову я поэтому уверен, что у Ксюши Собчак большое политическое будущее, если только какой-нибудь менее умный человек, чем Навальный, не разломает всё совсем до основанья.

И если с точки зрения формы мы можем смотреть на путинизм как на воплощение плана Шелепина, то содержание и особенно манифестация выставляют результат в довольно жалком свете. Вместо Маркузе и Луи Арагона у нас Марк Эймс и Катя Казбек, вместо Глазунова — Симоньян. Во главе министерства, которое при Хрущёве пудрило фрондирующей интеллигенции мозги всякой эстетикой серебряного века пополам с антисталинизмом писателей-деревенщиков, стоит оперетточный держиморда Патрушев, сам одурманенный хрустом французской булки. Запутинские интеллектуалы, танцующие танго с гебнёй, никем всерьёз не воспринимаются; а несуществующая «доктрина Герасимова» истрепалась на устах миллионов до дыр. Армия, которая в России по всем признакам должна быть чистой декорацией, выступает в качестве даже какого-то морального ориентира — во всяком случае разговоры о том, что военная диктатура могла бы помочь России, не вызывают очевидной уверенности в душевной болезни говорящего.

Не знаю, какой отсюда может быть вывод. Больше всего в этой истории меня интересует Илья Глазунов. В качестве выдающегося живописца его проталкивал шелепинский КГБ из-за удачного сочетания неартикулированного фрондёрства по линии русского патриотизма/жидоедства и проблем с законом из-за торговли ворованными иконами. При этом технически художником он был чрезвычайно слабым, из-за чего сталинские академисты из союза художников его на дух не переносили и всячески чинили ему препятствия. Гебня же пользовалась этим как дополнительным флёром оппозиционности, и в итоге его удалось сделать знаменитостью за бугром. Портрет короля Швеции писал типа в 1974 году — этот шедевр можно у него на сайте пронаблюдать (Альенде нельзя, кстати). В принципе, пиздец вообще полный; не знаю, как буржуины к этому относились, думаю что как к Есенину-Вольпину на максималках.

То есть мы все знаем, что есть попса, которая типа искусство, но развивается по принципу максимизации выручки (что подразумевает не особенно выдающийся уровень техники), и что на этом стыке возникают сложные искусствоведческие вопросы; есть тоталитарное искусство, которое брат-близнец дегенеративного, но индуцировано не шизофренией, а паранойей, и с необходимостью очень техничное. А Глазунов это какая-то суперпозиция, невозможно бездарная для тоталитаризма, и, не будучи колеблема течением капитала, всё равно что-то максимизирующая. И если западный панк противостоял капитализму в искусстве, то сибирский панк вызывало к жизни не столько сталинское искусство (с которым оно было в ладах), сколько вот это вот комсомольское возюканье кисточкой. Григорьянц об этом ничего не пишет, но в принципе очевидно, что свердловский рок-клуб имеет ту же природу, что и Глазунов.

Ну и для путинской рашки эстетика Глазунова оказалась сшитой как по мерке: через 20 лет покажешь картину «Великий эксперимент», скажешь что это фреска из храма Минобороны, думаю никто и не заметит подвоха. Храм, опять же, Минобороны, а не комитета никакого.

14 comments|post comment

[14 Feb 2021|02:10pm]
[ music | Промышленная архитектура -- Дети госпиталей ]

Французский революционный проект распался, как ему предписано своим слоганом 'свобода, равенство, братство', на либерализм, коммунизм и фашизм. В плане человеческого знания ему гомологична, хотя и с циклическим сдвигом, другая французская триада, вынесенная их просветителями в заголовок суммы пресловутого знания: науки, искусства и ремёсла.

Это конечно имеет смысл только по модулю существенных оговорок. Либеральный проект -- это, по большому счёту, попытка рационализации того, что и так работает, и понять, почему оно работает. В этом он очень похож на абсолютизм, разница между ними происходит из разницы в производительных формах: в условиях, когда сын краснодеревщика всегда краснодеревщик, а всё богатство обусловлено возделыванием земли и более ничем, сыну государя тоже логично быть государем. Когда арифметическая прогрессия земельной ренты забивается геометрической прогрессией сложных процентов, а средоточием производства становится индустрия, на смену абсолютизму приходит либерализм. Поэтому правильнее было бы говорить 'промышленность, науки и искусства' -- но из песни слова не выкинешь, будем говорить 'ремесло'.

Ремёсла, науки и искусства все что-то производят. Однако созидательная сила имеется только у ремесла; в обмен на неё оно получает принципиальную возможность производить одно и то же произведение сколько угодно раз. В науке и искусстве несколько раз доказать одну и ту же теорему или написать одного и того же Дон Кихота невозможно, а от однократного их произведения мир никак не меняется. Меняется наш взгляд на него: наука снимает с глаз катаракту, скрывая погрешности несущественных различий, за которыми разворачиваются подлинные единства мира; искусство позволяет ввинтиться в пучину своеобразия каждой конкретной вещи, карикатурно выпячивая даже самые малейшие её шероховатости. Если подлинные единства держать перед глазами всё время, быстро ослепнешь; поэтому приходится просто помнить о них, хотя из-за загаженности канала самая мысль об их существовании может временами казаться дикой. Поэтому в науке неизбежен догматизм и слепое следование авторитетам. В искусстве же, напротив, всякая аксиома может восприниматься только как вызов, как то, что следует преодолеть.

Из этого описания следует, что продуктивный синтез этих трёх областей человеческой деятельности -- а значит, и трёх политических идеологий -- невозможен. Однако возможен непродуктивный! он называется троллингом.

Мемы в интернете конечно анонимны; но по большому счёту анонимно и всё современное искусство: фигура художника замещена фигурой куратора, который волен подбирать выставку как ему заблагорассудится. Захочется куратору исперчить выставку объектами, вовсе не являющимися произведением искусства -- он волен это сделать. То, что у Дюшана было актом художественного творения, сопоставимого с Благовещением, для любого завалящего куратора -- рутина его существования (подобно тому, как в глухой сельской церкви полуграмотный поп каждодневно претворяет просвирки в Тело Господне). Если мы смотрим на мемы как на произведения искусства, то аналогом выставки будет паблик с мемами (в добротном паблике типа мемы про котов (по ржать) авторский почерк чувствуется очень хорошо). Однако никто, кроме совсем тонких ценителей типа [info]grigori, не заходит прямо в паблик -- обычно юзер получает мемы в виде алгоритмически сгенерированной ленты. Автор умер, а куратора выгнал взашей генератор случайных чисел. Осталось чистое искусство -- и, честно говоря, жалкое это зрелище.

Впрочем, как я уже заметил, это не есть чистое искусство (подозреваю, чистого искусства мы из-за конфайнмента пронаблюдать не можем). Мемы являются также предельной формой наукообразного догматизма: они предоставляют собой скелет, на который можно натянуть любой набор предрассудков и детских травм, после чего он становится не менее убедителен, чем основательная научная парадигма. Наконец, элемент индустрии здесь тоже присутствует -- и дело даже не в механическом воспроизводстве, а в медиуме. По большому счёту, всякий раз, когда мы открываем джипег-файл, мы получаем всё новые и новые копии одного и того же (невидимого) оригинала. Когда этот джипег-файл существует в миллионе едва отличающихся копий, лежащих во глубине серверов твиттера, то и об оригинале говорить уже невозможно. Кнопка репоста довершает дело. И из-за отсутствия оригинала иконоборчество в таких условиях становится невозможно. Весь модерн это вообще про то, чтобы придать художественный статус иконоклазму как таковому, без наличия иконы; и мемы стоят ближе всего к воплощению модернистского идеала (если тут уместно говорить о плоти): всякий мем приходит вместе со всеми мыслимыми своими madskillz-редакциями в MS Paint, со всеми возможными надругательствами и дисторциями. Пытаясь порубить мем в щепки, мы получаем лишь новый мем, на котором нету никакой печати наших рук (потому что у мема по дизайну нету автора), зато беременный своим порубленным родителем.

В плане идеологии троллингу соответствует путинизм. Он конечно может быть и без Путина -- какой-нибудь трампизм или либертарианство, танкизм или в меньшей степени теория пересечений тоже относятся к этому 'путинизму'. Из этого описания становится, например, понятно, что высмеять путинизм невозможно: всякая пародия на путинскую пропаганду сама является путинской пропагандой. Это, к слову, переформулировка закона По. Вообще из этой модели, пожалуй, вряд ли можно вывести что-то новое. Но оно наверное и не нужно: всякая новизна чревата прогрессом, а прогресс это то, что нужно остановить, пока он нас всех не пожрёт.

post comment

Что за некрасивые картинки [13 Jan 2021|08:16pm]
[ mood | lonely ]
[ music | Комсомольск -- Камни, ножницы, бумаги ]

Любая осмысленная вещь основана на противоречии. Например, политическая идеология. Соответственно, можно классифицировать идеологии по противоречиям, на которых они базируются.

В либерализме это противоречие между бюрократией и демократией, оно рассекает все получающиеся институты, не позволяя им в зыблемом мире свалиться на сторону либо толпы, либо своего внутреннего маразма, и тем самым придаёт им гибкость. В коммунизме это противоречие между марксистской теорией (обусловленность формации производительными силами) и агендой (требующей социалистической революции здесь и сейчас). Оно позволяет эффективно подрывать действующий режим, но при этом вместо институтов производит маразматичные колоссы на глиняных ногах. Наконец, внутреннее противоречие фашизма чисто эстетическое, обусловленное его эклектичностью и синтетизмом -- между революционностью и консерватизмом, традицией и модерном и т. п. Оно не позволяет производить вообще ничего, кроме эффектных кадров.

И именно это есть ключ к пониманию формулы 'фашизм это эстетизация политики'. В буквальном смысле это абсурдно широко, в фашисты тогда можно записать кого угодно от Делакруа и Матейко до Репина и Тёрнера. Важно, что они не претендуют на фотографическое изображение действительности, они пишут иконы. Марианны никакой не было, как половины святых, являвшихся Орлеанской деве; про исторические ошибки на изображении Стефана Баториего подле Пскова и технические несообразности на корабле, влекомом бурлаками, критика оббила язык сразу после первых выставок. Фотография же иконой быть не может, она изображает всё как оно есть (по крайней мере, так двести лет твердили нам астрономы, вопреки всякой очевидности убеждая в достоверности телескопических изображений). Коммунист перерождается в фашиста, когда вместо борьбы как таковой ему начинает быть интересным, как выглядит фотографическое изображение его борьбы, то есть фашист это буквально зеркальное отражение коммуниста. Если бы не пресловутая гибкость либеральных институтов, в числе отцов-основателей усонианского фашизма мы бы числили не столько Херста с Брайаном, сколько Гриффита, невольно породившего второй клан. Ну и то, что в православный сочельник мы наблюдали именно фашистский шабаш -- в химически чистом виде, без примеси какой бы то ни были иной идеологии вроде консерватизма -- становится совсем очевидно, замечание типа. Гитлер наших дней придёт из тиктока.

Наверное это всё и так все знают, кто читал самого Беньямина; но у советских же собственная гордость, им надо до всего своим умом дойти, как Аммосу Фёдоровичу в Ревизоре.

4 comments|post comment

К предыдущему [17 Nov 2020|10:41pm]
[ mood | hopeful ]
[ music | Комсомольск -- Зависть ]

Отсюда кстати напрашивается нехитрое наблюдение: Россия обречена навеки.

Если Иван Грозный не оказал на Европу никакого влияния (за вычетом пары строк в Зимней сказке), то уже начиная с классического периода России в этой схеме отводится малоприглядная роль панголинов в эволюции коронавируса, промежуточного резервуара, в котором недофальсифицированная -- уже нефункциональная, но ещё не вполне вредоносная -- эпистема, по крайней мере в своём политическом проявлении, отстаивается, чтобы потом переметнуться обратно в Европу, достигая при этом высшего градуса зловония. На Петра I, идиотскую макаку Кольбера, возводил взоры Вольтер, лопоча что-то про недалёкость Карла XII, задумавшего сокрушить империю в момент её зарождения; про Ленина и Путина всё ещё более ясно.

Этим объясняется и живучесть россики как жанра: если у Маржерета это просто путешествие в экзотическую страну, более-менее чисто развлекательное, то у Кюстина, Кёстлера или Кеннана там обнаруживаются новые измерения. Впрочем это всё же не сам жанр, а его гальванизация, потому что у просветителей единственный кажется образец россики это путешествие д'Отроша в Тобольск, тоже нимало не философское. У Дефо есть кажется немного про Василия Голицына (я впрочем не читал), но только среди всего прочего: это лишь подчёркивает ещё невычлененность России из ряда других варварских стран. Но надо понимать, что в XVIII веке и литературы в привычном нам понимании ещё не сложилось. С другой стороны, в наши дни россика (ютуб-ролики с видеорегистраторов и тиктоки с Цоем) также развлекательная. То есть высокая россика это жанр, присущий именно эпистеме Максвелла-Маркса. Это даёт ключ к пониманию явления 'великой русской литературы': та непропорциональная серьёзность, которая ей придаётся, есть производная её статуса аппендикса к Кюстину, аналогичного которому не могло быть у его эквивалента при старом режиме -- это как если бы Панглосс, воротясь из Эльдорадо, мог привезти сочинения его жителей о самих себе и присовокупить их к изданию Кандида.

Причём если в XVIII веке русские имели достаточно времени, чтобы оверрайднуть петровский проект и вступить в посленаполеонов мир не будучи носителями какой-то особой заразы (и в какой-то мере даже наоборот, находясь в положении, чтобы дать идею нового устройства -- картонность которой Кюстин впрочем быстро доказал), то после 1945 года панголин так и остался панголином, не таким заразным как изничтоженная летучая мышь, но всё ещё более чем. В этом свете калединская мысль о том, что вирус мог бы мутировать в этос, если бы Хрущёв велел напечатать после XX съезда 'Преданную революцию' миллионным тиражом, звучит совсем отчаянно. Но для русских любое небессмысленное действие отчаянно -- в противном случае им придётся вечно существовать как панголин за санитарным кордоном.

1 comment|post comment

[17 Nov 2020|12:44am]
[ mood | depressed ]

Интересно что, в отличие от смены парадигм, ломка эпистем приходится в точности на мировые войны. Это конечно некоторая условность; например, для этого придётся две понумерованные мировые войны слить в одну -- ну так там переплетено, между ними возникли и фрейдизм (лежащий скорее в эпистеме Максвелла-Маркса), и квантовая механика (предвосхищавшая уже послевоенную эпистему). Мне доводилось встречать это наблюдение в контексте пропасти между геометриями Джона Ди и Декарта: мол, если Джон Ди считал геометрию (стартующую в физических явлениях, абстрагированных до полной невещественности -- 'линия есть протяжённость, не имеющая ширины' -- и продолжающую их изучать чисто умозрительно) мостом между миром плотным и бесплотным, идя по которому, можно научиться енохианскому и получить от ангелов истинную религию, которая положила бы конец раздорам, то Декарт, насмотревшись на резню по поводу истинной религии-той, осознал, что второго берега в данном случае тупо нет, а всю ценность представляет сам мост (не имеющий конца). Но в общем случае, кажется, оно работает не так. Сначала происходит фальсификация эпистемы -- в том смысле, в каком фальсифицировали мощи святых синодальные попы, набивая их глиной и трухой -- при сохранении порождённой ею формы содержание заменяется бледным дисфункциональным муляжом (переход от Фичино к Кальвину, от Вилкинса к Руссо, от Маркса к Ленину и Мёллер ван ден Бруку, от Макалипса Младшего и Фуко к Бэннону и антирасистским тренингам). Эпистема фальсифицированная становится достоянием масс, а следовательно, как учит классик, ядром конденсации массового психоза. Звучит как чудовищно фанерная схема, притом наглухо противоречащая самой фукольдианской идее, но первые бомбардировщики тоже были из фанеры (и противоречили сантос-дюмоновской идее о том, что раз все армии видать с воздуха, войны станут невозможны и ненужны).

Ещё придумал хорошую частную иллюстрацию, а именно понятие функции в математике. В математике Возрождения его просто нет: знак с означаемым и памятью об их отождествлении нераздельны и неслиянны, бла, бла, бла. В классической науке вместе со знаком логично возникает и функция, причём исторически первая функция -- температура -- преодолевает ровно ту критику, которую может придумать ренессансный муравейник: как вы холодное и влажное отличите от столь же холодного, но сухого, и т. п. В эпистеме Максвелла-Маркса с её корпускулярностью функция, а точнее наблюдаемая, есть выражение от функций мириад частиц, которые сами не наблюдаемы; в послевоенной эпистеме ненаблюдаемых функций нету, а есть только меры -- которые, однако, на доступном нам уровне дают функции в силу явления концентрации меры. Именно поэтому сейчас, думаю, никакой войны пока что не будет: ещё концентрацию меры толком не обмозговали. При этом одновременно с Максвеллом и Марксом в 1860-х годах работал и Риман, благодаря которому случился переход от эллиптических интегралов к алгебраической геометрии, и математический фокус во многом сместился от функции к многообразию. На этом примере явно видно, чем смена парадигмы отличается от ломки эпистемы: для смены парадигмы достаточно необъяснимого явления (того, что Эйлер открыл многозначность логарифма), которое проявляет себя в важных, но плохо осознанных местах (теорема Абеля-Руффини) -- ну и одного гения, который это явление объяснит. Впрочем, что бы Риман делал без итальянской школы... но всяко лучше, чем мировая война.

post comment

navigation
[ viewing | most recent entries ]