Войти в систему

Home
    - Создать дневник
    - Написать в дневник
       - Подробный режим

LJ.Rossia.org
    - Новости сайта
    - Общие настройки
    - Sitemap
    - Оплата
    - ljr-fif

Редактировать...
    - Настройки
    - Список друзей
    - Дневник
    - Картинки
    - Пароль
    - Вид дневника

Сообщества

Настроить S2

Помощь
    - Забыли пароль?
    - FAQ
    - Тех. поддержка



Пишет Apocalypse Won ([info]harllatham)
@ 2019-01-12 12:22:00


Previous Entry  Add to memories!  Tell a Friend!  Next Entry
https://cyberleninka.ru/article/n/ot-dobrogo-dikarya-k-zlomu-avangardistu-smena-paradigm-i-mifologemy-modernizma-v-zapadnoevropeyskom-iskusstve-xviii-veka
Конец XVIII века — одна из наиболее распространенных «датировок» начала модернизма, уступающая по своему влиянию в западной научной традиции лишь «канонической» версии возникновения «современного искусства» в середине Х1Х в. (в искусстве Курбе и Мане). Уже в художественном мире конца XVIII в. складывается ситуация, предвосхищающая двойственное «социополитическое» положение «классического авангарда». Становление этой новой парадигмы было связано с концептуализацией (в социальных терминах) эффектов реального (сверхреального) и негативного в искусстве и художественной критике. Модернизм не имеет кодифицированной «позитивной программы». Негативное, внеисторическое, нечеловеческое модернизма противостоит умеренной и посредственной «современности» с ее «мировоззрениями» и «ценностными системами» как некое апофатическое богословие, признающее лишь личный опыт поиска истины, а не догму «общих мест».
/.../ рококо (в широком значении этого термина) завершается Великой французской революцией и радикальными явлениями в области художественной культуры. Негативное громко заявило о себе в культуре рубежа XVIII-XIX вв., но и весь период развития европейского искусства от Караваджо до Давида «заряжен» проблематикой негативного; негативистские стратегии авангарда трансформировались и набирали силу в рамках «позитивного» и «умеренного» XVIII столетия, готовя почву для революционных изменений рубежа веков.
Скрытый негативизм искусства рококо, создающий основу для описания этого феномена в рамках модернистского дискурса, заключается в деконструкции религиозных и светских идеологий, недоверии к интеллектуальному как таковому.
/.../ Релятивизация, исчезновение концептуального каркаса жизни приводит к ценностному вакууму, своеобразной ситуации «пустого центра», ставящей под сомнение единство культурной традиции. «Историческое» подверглось инфляции вслед за «интеллектуальным»; рококо избавляется от «исторического» балласта, расчищая дорогу для модернистского проекта (в том числе и с помощью мифологемы доброго дикаря). /.../
Если искусство Давида в известной степени было «триумфом воли», то рококо представляло собой обратную крайность, следуя идеалу абсолютного безволия и эскапизма. В этом отношении рококо и неоклассицизм Х^П века можно считать прообразами двух противоборствующих экстремистских стратегий модернизма, в политическом плане представленных анархической и тоталитарной тенденциями. От рококо прямая дорога ведет к романтизму и импрессионизму, кубизму и абстракционизму, постмодернизму и соцреализму.
/.../
Восемнадцатый век, как известно, — век Чувств и век Разума. Существуют лишь чувства, но не дикие, сильные и первозданные, а эстетизированные, как бы пропитанные разумом, обезвреженные, стерилизованные. Не глубокие страсти, а тонкий аромат чувственности. Интеллектуальное «в чистом виде» подвергалось репрессиям: с точки зрения той эпохи, все рациональные конструкции — это искусственные, «поздние» (в историческом отношении) производные чьих-то эгоистических интересов, результат действия воли к богатству и власти коррумпированной верхушки. Чувственность, напротив, ценилась как нечто изначальное и непосредственное. Это высшая точка прогресса и в то же время возвращение к истокам.
В этом заключается двойственность метафоры доброго дикаря. Примитивизм ХУШ века на первых порах носил компромиссный характер. Простое, примитивное казалось наиболее разумным, рациональным.


(Добавить комментарий)


[info]harllatham
2020-11-09 20:16 (ссылка)
Проекты мегаломанов вызывают эффект отстранения, мы как бы оказываемся на неизвестной, чужой для нас территории — будущего и прошлого одновременно. Возвращение к архетипам означает разрыв символической ткани культуры, погружение в пространство неопределенности, смыслового и ценностного вакуума. «Простота» мегаломанов производит шоковое впечатление: возникает противоречие между официальной программой (восстановление в правах «естественных законов природы») и нечеловеческими, нездешними формами, которые призваны эту «естественность» манифестировать.

В конечном счете, именно это холодное, космическое начало выдвигается на первый план: оно враждебно гуманистической составляющей искусства ХУШ века и говорит от имени вневременных истин. Символический слой искусства, таким образом, не отрицается, а лишь видоизменяется: прогресс понимается как возвращение к вечным законам природы (форма шара как символ достигнутого совершенства), а революция — как восстановление старого порядка вещей. Футуристические проекты мегаломанов, предвосхитившие возвышенный настрой тоталитарной архитектуры ХХ века, представляли собой один из первых примеров исторической амнезии, радикального отказа от традиции.

(Ответить)


[info]harllatham
2020-11-09 20:18 (ссылка)
Великая французская революция (и предшествовавшие ей процессы в культуре) создали новый символический порядок, основанный на отрицательных категориях. Культура оказывается по ту сторону добра и зла, вне «человеческого, слишком человеческого».
В творчестве Давида «негативное измерение» связано с концептами «правды», «реального», противостоящими внутреннему настрою рококо.

(Ответить)


[info]harllatham
2020-11-09 20:20 (ссылка)
Как подчеркивает Томас Кроу, «Женитьба Фигаро» (1784) Бомарше была воспринята этими радикальными критиками как реакционное произведение, настоящая пародия на идеалы свободы и равенства, и произошло это именно в силу формальных особенностей, «языка» этой комедии4. Ключевой оппозицией для радикалов предреволюционных лет была оппозиция «правды» и «конвенции» (технической изощренности, ассоциировавшейся с фальшью и пороком).
Революционная критика 1780-х гг. интерпретировала Давида как радикального новатора, творчество которого не имело ничего общего с традицией и современным ему классицизмом. Стилевые особенности его искусства, связанные с производством эффектов реального и негативного, воспринимались критиками в идеологическом контексте как выражение определенной общественной позиции. При этом «оптическое» («художественное») не мыслилось в отрыве от «политического».

(Ответить)


[info]harllatham
2020-11-09 20:22 (ссылка)
. Зедльмайр в «Утрате середины» сближает свершившиеся на рубеже ХVIII-XIX вв. революции в искусстве и социальной сфере. Исходной точкой дальнейшей эволюции современного искусства Зедльмайр также считает Великую французскую революцию: «Живопись, которая начинается вскоре после 1900 года <...>, предпочитают и пропагандируют по всей Европе и за ее пределами те же самые группы, что
продолжают нести в себе “дух 1789 года”». С концом революции в архитектуре (мегаломаны), по мнению Х. Зедльмайра, совпадает завершение революционных процессов в политике: коронация Наполеона и смерть Леду приходятся на самое начало Х1Х в.
Ригоризм художественного языка Давида, символизировавший победу новых строгих моральных принципов, показывает, что задолго до Ницше французский живописец в своем искусстве выступил против «человеческого, слишком человеческого». Тема одержимости, которую мы находим в «Клятве Горациев», есть тема Иного, пугающего, демонического. Фанатизм, слепая готовность к подвигу означали, что чувства старого мира умерли.

(Ответить)


[info]harllatham
2020-11-09 20:28 (ссылка)
В действительности Давид не менее остро, чем Гойя, почувствовал «демонический», иррациональный компонент нового «рационального» мира. Оба художника открывают пугающую двойственность добра и зла, их взаимопроникновение: Давид исследует «нечеловеческое», неподвластное человеческому разумению «добро», Гойя — «нечеловеческое», «демоническое» зло, скрытое в самом человеке.
Из противостояния негативному рождается новый масштаб человеческой личности, новое чувство космического. По словам В. Н. Прокофьева, живопись Дома Глухого рождает «граничащее со священным трепетом восхищение художником, который рискнул, очертя голову, броситься в самое средоточие беснующегося мрака и не только не утонул в нем, но осилил и подчинил его разнузданность энергии своей кисти <...>. Отсюда возникло глубоко впечатляющее ощущение титанического сражения живописца с им же самим вызванными к жизни стихиями. Отсюда рождался высокий пафос, пронизывающий эту своеобразную систему агрессивной и мучающейся живописи.»
Интерпретируя росписи Дома Глухого, В. Н. Прокофьев воспроизводит логику классической немецкой философии, согласно которой человек в своих безграничных духовных способностях подобен Богу и (более того) становится Богом в той степени, в которой он в состоянии отрешиться от конечности своего физического существования и осознать себя как бесконечность духа. Последнее возможно лишь в случае столкновения с негативным: бесконечность и враждебность материального мира заставляет индивидуума почувствовать другую бесконечность — бесконечность собственного духа. Так, негативное, согласно Канту и Гегелю, служит росту духовных сил человека. Через испытания ужасом и хаосом формируется новый тип личности, опирающийся скорее на ощущение внутренней силы и свободы, чем на веру в рациональный порядок бытия.
Подобно Давиду, Гойя исследует негативное во имя принципа правды, лежащего в основе современного искусства. Его привлекает открытая Кантом на теоретическом уровне «вещь в себе», неизвестная, непознаваемая сторона мироздания. В офорте из серии «Дезастрес де ла Герра» («Бедствия войны») «Столько и еще больше» (1810) мы наблюдаем то уничтожение различий (между живым и неживым, верхом и низом), тот отказ от привычной для человека системы координат, о котором много писали постмодернисты. Новая объективность видения несомненно связана с шоковым эффектом и достигается ценой «отключения» сознания (самосознания), отказа от моральной и интеллектуальной оценки событий.
Так рождается «чистое зрение» модернизма, истоки которого лежат не в формалистических экспериментах узников башен из слоновой кости, а в новом шоковом опыте человека Х1Х века. Здесь же следует искать и истоки «новой живописности», романтического культа неясности (постепенное узнавание шокирующих деталей), тяги к пространственной неопределенности.

(Ответить)