| 11:00a |
Но обратим вновь свой взгляд на тех, кто удостоился милости ангела. Большинство из них — люди странные, замкнутые, уединенные; несмотря на эти общие черты они в действительности сильнее разнятся друг от друга, чем изгнанные. Что привело их в храм? Нелегко на это ответить, и ответ, безусловно, не будет одинаковым для всех. Как и Шопенгауэр, я прежде всего думаю, что одно из наиболее сильных побуждений, ведущих к искусству и науке,— это желание уйти от будничной жизни с ее мучительной жестокостью и безутешной пустотой, уйти от уз вечно меняющихся собственных прихотей. Эта причина толкает людей с тонкими душевными струнами от личных переживаний в мир объективного видения и понимания. Эту причину можно сравнить с тоской, неотразимо влекущей горожанина из шумной и мутной окружающей среды к тихим высокогорным ландшафтам, где взгляд далеко проникает сквозь неподвижный чистый воздух и наслаждается спокойными очертаниями, которые кажутся предназначенными для вечности.
Но к этой негативной причине добавляется и позитивная. Человек стремится каким-то адекватным способом создать в себе простую и ясную картину мира для того, чтобы оторваться от мира ощущений, чтобы в известной степени попытаться заменить этот мир созданной таким образом картиной. Этим занимаются художник, поэт, теоретизирующий философ и естествоиспытатель, каждый по-своему. На эту картину и ее оформление человек переносит центр тяжести своей духовной жизни, чтобы в ней обрести покой и уверенность, которые он не может найти в слишком тесном головокружительном круговороте собственной жизни.
Какое место занимает картина мира физиков-теоретиков среди всех возможных таких картин? Благодаря использованию языка математики эта картина удовлетворяет наиболее высоким требованиям в отношении строгости и точности выражения взаимозависимостей. Но зато физик вынужден сильнее ограничивать свой предмет, довольствуясь изображением наиболее простых, доступных нашему опыту явлений, тогда как все сложные явления не могут быть воссозданы человеческим умом с той точностью и последовательностью, которые необходимы физику-теоретику. Высшая аккуратность, ясность и уверенность — за счет полноты. Но какую прелесть может иметь охват такого небольшого среза природы, если наиболее тонкое и сложное малодушно и боязливо оставляется в стороне? Заслуживает ли результат столь скромного занятия гордого названия “картины мира”?
( Read more... ) |
| 4:55p |
...аналогией к различию моего отношения к лекциям и разговорам, то есть умению-неумению говорить и лецитировать - служит разное отношение к восприятию. В первом приближении можно сказать, что я предпочитаю текст - звуку, лекции, видеоролику. Ссылка на ролик для меня бесполезна - я, скорее всего, не буду слушать, а вот текст - просмотрю. То же касается и не ссылок, а реальных вещей - книгу я пролистаю, а лекцию пропущу, лекции я не понимаю, тексты - понимаю лучше. Отсюда, кажется, следует, что я не умею слушать, хотя, может быть, немного умею смотреть. - Но это было бы поспешным выводом. Самое важное в моей жизни я как раз услышал, а не прочитал. Чтение - вторичная нагрузка, это - подтверждающий балласт, груз на дно трюма, отсылки к источникам. Новизну я воспринимаю на слух. И тогда отношение к тексту и лекции - переворачивается. Оказывается, у меня разная избирательность типов восприятия. Упрощенно говоря, я зрительно неразборчив. Я могу смотреть почти на что угодно, меня это не трогает. И потому - как следствие - я могу просмотреть любой текст. Другое дело, что я могу принять рациональное решение - текст велик, запутан, не ценен - я не буду его смотреть. С голосом, со звуком - не так. Я воспринимаю его намного интимнее, там стоят мощнейшие фильтры. Именно поэтому я не слышу и стараюсь не слушать лекции - я не готов слушать что угодно, любого лектора, для меня ознакомиться с голосом, с лекцией - это как замараться. Глаз бесплотно скользнет и, чистый, последует дальше, ухо же придется мыть и морщиться. Дело не всегда в содержании - в голосе человек очень сильно выражается, мне неловко и стыдно слушать некоторых людей, лучше бы они молчали, непристойно даже слышать их интонации - во вполне повествовательной лекции хоть о гибели китов, хоть о строении элементарных частиц. Именно поэтому обычную, среднюю лекцию, не гарантированно-нужную, я слушать не буду, это трудная, противная работа. Зато редкие случаи, когда встречается человек - которого имеет смысл слушать - через разговор западает очень глубоко. Я много раз возвращаюсь потом к беседе, вспоминаю смену интонировок, прокручиваю параллельно видеоряд - когда была приподнята рука, как изменился свет, как менялась поза, когда произошло изменение походки. Внешних обстоятельств, впрочем, не помню - где это было, ничего. Только человека и ближнее окружение - фон, постановочный свет. И - голос, разговор, сказанное. Это - основа, на которую потом будут годами навиватья тексты, ссылки и картины, приобретающие смысл именно в связи с каким-то давним разговором. Который продолжается уже независимо от того собеседника. Так же и с книгами. Постепенно, становясь более значимыми, тексты в книгах приобретают голос - если сначала это всего лишь типографика символов, то при внимательном вдумывании текст переходит во внутренний диалог - и поневоле обрастает голосом, обертонами, интонацией, замедляется, ускоряется, выявляет предпочитаемый ритм. Это не зависит от перевода - только от внутреннего устройства мысли. Не зависит таким образом, что Аристотель, скажем, всегда говорит иначе, чем другие авторы, хотя в разных переводах у несколько разный голос. И, наверное, от этого воспринимающего различения, фильтра на голос - строится разное умение выражать, а не только воспринимать, умение читать и разговаривать - и неумение монологически рецитировать. Повторение готового плана мыслей оказывается практически невозможным - мысль может быть только в одной форме - думаемая здесь и сейчас. Тогда она может быть выражена и рассказана. Заранее спланированная и продуманная мысль - даже если нет причин нарушать ее внутреннюю логику - уже тем мертва, что - в прошлом, уже состоялась. При попытке повторить её перед слушателями она требует иных поворотов - я же видел уже то, к чему дело свелось в прошлый раз - иных примеров и иного внутреннего спора. При насильственном изгнании этого диалогического, спорящего, развивающего ранее незатронутые повороты голоса остается мертвая логика лекции, как вбитый ряд осиновых кольев, по которым надо почему-то скакать, и как вот от этого тезиса добираться вон до того - это скучнейшая, тяжелая, никому не нужная работа по убиванию мыслей. |