Через три дня Евсеич явился к бригадиру во второй раз, "но уже прежний твердый вид утерял".
- С правдой мне жить везде хорошо! - сказал он, - ежели мое дело справедливое, так ссылай ты меня хоть на край света, - мне и там с правдой будет хорошо!
- Это точно, что с правдой жить хорошо, - отвечал бригадир, - только вот я какое слово тебе молвлю: лучше бы тебе, древнему старику, с правдой дома сидеть, чем беду на себя наклика'ть!
- Нет! мне с правдой дома сидеть не приходится! потому она, правда-матушка, непоседлива! Ты глядишь: как бы в избу да на полати влезти, ан она, правда-матушка, из избы вон гонит... вот что!
- Что ж! по мне пожалуй! Только как бы ей, правде-то твоей, не набежать на рожон!
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. "Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо", - прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
Еще через три дня Евсеич пришел к бригадиру в третий раз и сказал:
- А ведомо ли тебе, старому псу...
Но не успел он еще порядком рот разинуть, как бригадир, в свою очередь, гаркнул:
- Одеть дурака в кандалы!
Надели на Евсеича арестантский убор и, "подобно невесте, навстречу жениха грядущей", повели, в сопровождении двух престарелых инвалидов, на
съезжую. По мере того как кортеж приближался, толпы глуповцев расступались и давали дорогу.
- Небось, Евсеич, небось! - раздавалось кругом, - с правдой тебе везде будет жить хорошо!

Эт точно. Самое что ни на есть внутреннее дело.