Саркози, оказывается, приезжал не просто
поздравить нобелевского лауреата, а еще и
объявить, что хочет разогнать CNRS (Centre
National de la Recherche Scientifique); сейчас там
работают особенные, но довольно многочисленные
счастливцы - в том числе и лауреат, наверное.
(В университетах счастья поменьше: надо
преподавать, и довольно много. А в CNRS не надо).
И даже тухлыми помидорами толком закидан не был;
удивительно.

Ну ладно, попробую сочинение все-таки дописать.
Флешмобное про 93-й год, в смысле. Начало здесь.



Стипендия у голландских аспирантов первого года
оказалась весьма невелика: за всю аспирантуру она
прилично вырастает, но в самом начале, да еще и
иностранцу с долгами, трудновато. Студенты нашли мне
клиента, желающего частных уроков - девушку Мейрав из
Израиля, на пару лет старше меня (армия потому что).
Мейрав катастрофически не понимала математики и
практически не говорила ни на каком языке. Через пару месяцев
мне стали сниться сны, что Мейрав говорит по-русски,
но тщательно этот факт скрывает, поскольку так положено
у нее на работе в Моссаде. В конце концов с грехом пополам
мы одолели алгебру для первокурсников. После экзамена я
увидела список оценок, в котором была одна восьмерка и много
всего нехорошего (по 10-балльной шкале; это была пересдача).
Думала, Мейрав меня убьет; но оказалось, что восьмерка ее,
и пришлось довольно старательно отказываться позаниматься
чем-нибудь еще (типа матстатистики и прочей студенческой радости).

Хронология хромает - не очень хорошо помню, что когда было.
То ли весной, то ли осенью приезжала Инна Патынская, одна
из моих лучших друзей и, наверное, самый первый друг. Марат
тоже снова был в Голландии, и она нас фотографировала.
Одна из фотографий до сих висит у нас на стене и очень мной
любима. Но автора уже скоро два года как нет в живых.

Летом мы поехали в Москву; отъезд напоминал бегство, весь год
пыталась как-то сэкономить деньги для родителей. Какую-то
ерунду удалось привезти; родители ворчали и обижались - реальное
положение дел было не таким ужасным, как я из лишнего рвения
вообразила. Но это что касается денег. А вообще - отца я узнавала
с трудом. Раньше он был чуть ли не самым веселым и общительным
из знакомых мне людей; после 91-92 года страшно помрачнел и
постарел. Я, собственно, не очень понимала, что происходит:
хотя и знала, от чего уезжала, но считала, что это ненадолго,
по неопытности новых властей, и скоро все кончится хорошо. За все
это время у нас не получилось толком поговорить - в основном из-за
моего юношеского идиотизма. И следующим летом тоже не получилось.
А потом оказалось слишком поздно. Но это уже про другой год.

Осенью вернулась в Голландию, съездив перед тем еще на какие-то
конференции - шеф постоянно высылал меня в свет. Вопросы типа
"А чем Вы занимаетесь?" вызывали страшный стыд и смущение, потому что
я очень долго не могла придумать, чем. Ван де Вен мне задач давать
не хотел; говорил, время есть, сама должна найти. Правильно, конечно,
говорил.

В октябре мне позвонили с радостной вестью, что подошла очередь на
университетскую квартиру, и что в начале декабря я смогу переехать.
Это было как нельзя более кстати - отношения с соседками становились
жуткими, во многом по моей вине. Предыдущий жилец оставил там зверскую
помойку, да еще и срезал газовую горелку-водонагреватель. Но радости
моей не было предела. Очередь подошла не только мне: через несколько
недель на почтовых ящиках внизу стали появляться разные русские
фамилии. Но это уже совсем другая история.