глава2.ГАЛКА.<?xml:namespace prefix = o ns = "urn:schemas-microsoft-com:office:office" />

И это лучшие ночи человечества

О.Пащенко

С новым тебя, Никамурито, предновогодним утром. Вот и окна запотели по такому случаю. Это всегда было так важно для тебя, капли на стекле, чистое белье, и запах шарлотки на скорою руку. Кушай, Кавочка, не обляпайся, как говорил безбородый малороссийский джин по кличке Хоттабыч, разливая по тонким японистым рюмарикам ароматный семидесятиградусный, на еловой коре настоянный, самогон. «Кушай, детка, не стыдись, ведь таблетка это жизнь!» – именно таким образом изложил мировоззрение свое Дик Вилли Кий, подонок незнатного рода, украсив этой сентенцией презентованный Цоце Фельдману справочник по психостимуляторам. И еще белые, почти прозрачные яблоки в украинском саду, где качался ты на подвешенной к яблоне кровати, от души постреливая из мужественной рогатки по жирным, видавшим виды индюкам.

Галка в этот момент, очевидно, тоже проснулась в своей постели. Ой, только в своей ли? В другое время и в другом месте ответил бы Кава: «Какая хрен разница?» Но не сегодня и не сейчас, ибо последний раз посещала дама эта кровать его две недели назад. Хотя и это не столь страшно, ибо куда не заведет авантюриста природного скитание по койкам ближних своих. Страшно то, что предмет Галкиных сексуальных откровений последнее время жестко персонифицировался, и далеко не Кава является предметом оных.

Знали мы времена лучшие, и лишь холодный анализ станет утешением нашим. Что же именно во времена минувшие заставляло Галку, женщину, будем честны, далеко не похотливую, насиловать натуру свою, и, не побоимся этого громкого слова, давать Каве чуть ли не раз в три дня. Что питало любовь неземную, и что повернуло от нас оглобли свои сегодня на пи радиан.

Очень много слов различных в языке русском, и лишь одно станет ответом на вопрос заданный: «ЧАВКАНЬЕ!»

Именно чавканье. То бишь характерное невербальное сопровождение процесса взаимного потребления. Всякий человек, небезразличный к себе самому, ценит, когда жрут его с аппетитом.

А помнишь, как на азовском юге врывался ты с нарочитой грудой свежайших фруктов в полутемную каморку, где ленивая до того, что лень сходить на пляж, и голая оттого, что лень одеваться, плюс голодная оттого, что голой во двор не выйдешь, лежала она, по хорошему тюленья. Ты высыпал на простыни принесенное, и, стряхнув самого себя, смотрел, как исчезают в ней, превращаясь в неё, мокрые, очищенные от горьковатой кожицы персики, хрупко резиновый виноград, истекающие подводнолунные ломтики дыни. Да мало ли еще аттракционов натыкано вокруг процесса совокупления.

Все поржавело, все рассыпалось, так какого же черта не бежишь ты, высокомудрый Никамурито, от этой задастой ленивой самки? Чего ждешь ты? Какого хрена позволяешь ей глумиться над своей могучей и священной похотью? Мало ли женщин, достойных натиска твоего, мало ли задниц, алчущих ласк твоих? И еще один параллельный вопрос, что именно имеют в виду люди, когда с безумством, лучшего применения достойным, встречают радостно начало нового календарного цикла?

Однажды, восседая в позе лотоса среди подушек, жен, попугаев и тонкого елового духа гашиша, отдыхал Никамурито, принимая гостей в процессе сладкого отсутствующего поглаживания серого египетского котенка. Находясь среди гостей, Д. З. долго наблюдал за тем, как вел себя кот на коленях у Кавы, наблюдал и оттачивал идею новую.

– Отличная мысль, – произнес Д. З. – давай сделаем из котенка этого кенгуру.

          – Каким образом? – заинтересовался Кава.

– Свяжем передние лапки ему суровой ниткой и он, волей-неволей, станет передвигаться характерными прыжками, остальное завершит свойственная всему живому способность к адаптации.

– Так ведь котенок, он же хороший.

– А кенгуру, оно что, плохое?

Такова специфическая логика творцов. Единственный действующий фактор создания сущего, когтистая лапа энтальпии. Это явление заставило людей покинуть эдемские кущи, Моисея изойти напрочь из Египта, оно же поведет нас и дальше в пустопорожнюю мерзость межзвездных клоак. Можно запретить друзьям своим обижать присущих тебе котят, но не остановить человечество на его победном, и в чем-то очень веселом пути в непригодные для бытия пространства. Так что пройди до конца, Кава Никамуро Сюдзей, весь нелегкий путь героя-любовника.

Раздался звонок, и в комнату ввалились Цоца Фельдман и Данила Колокольчиков. Никамурито в этот момент мыслил уже глубоко позитивно. Он распихивал по карманам капитал и застегивал молнию на брюках, ибо не застегнув, не расстегнешь.

Никамурито любил женщин, пропитанных чадом бытия. Он обожал шлюх и женщин в возрасте. Цоца же Фельдман испытывал болезненную тягу к женской чистоте, плавно переходящую в педофилию. Данила любил свою жену.

Женщины интересовали Каву как явление, инперсонально. Он умел беседовать с ними, находя ответы на вопросы свои в линиях тела собеседницы.

– Послушай, Кава, – осведомился как-то Поручик, –  никак не пойму, ты просто тихоокеанский залупоносец, или имеешь метафизическую цель?

– Видишь ли, – ответил Никамурито. – Человек – животное, доказавшее свою полную несостоятельность  в социальном плане. Мне эта проблема глубоко небезразлична. Я потратил несколько лет на изучение древисиноведения и палеоботаники для того, чтобы придти, наконец, к интересному выводу. Человек, как и большинство высших скотов, – существо прайдовое. Вот и  собираюсь я сколотить какой-никакой прайд. Так сказать, зародыш нового общества.

            – А хорошо ли, – спрашивала Муся, – спать с разными девушками, уж не гарем ли это?

            – Не гарем, но прайд, – поучал Кава. – В гареме женщины необразованны, ограничены и подавлены. А в прайде весело, все дружно бегают по прерии и развлекаются в пределах, ограниченных инстинктом. Таковое положение вещей ведет к сплоченности, повышению общего интеллектуального уровня и безмятежности времяпровождения. Вот, например, если бы ты не спарилась со мной, кто дал бы тебе прочесть Алехо Карпьентера?

            – Ты умнейший человек, – отвечала Муся, – просто выдающаяся личность. Знаешь ли ты, что у Котофеева член длиннее твоего на два сантиметра?

            – Если ты, Мусенька, будешь подходить к миру и дальше со столь научных позиций, то обнаружишь еще массу отклонений от идеала и чудовищных уродств.

            Муся застывала, растроганная похвалой.

            Не подумайте, что Никамурито не верил в свои теории. Он отлично понимал тот факт, что если под социальное явление не подвести идеологической базы, то оно естественно выродится в разбой и разврат. Но, кроме того, он твердо усвоил, что ни один поступок не совершается по тем причинам, которыми его мотивирует поступающий индивид. Здесь в интерпретации Никамурито сияла брешь, и то, что он её игнорировал, светилось отрешенностью, равносильной героизму.

            Изучая биологию, Кава наткнулся на любопытнейшее явление. Многие породы обезьян совершали свои естественные отправления тихо и тайно. Пример – японский макак. Однако другие, скажем, серебристый гиббон, сопровождали всякое свое проявление сложно модулированными сигналами (выкриками), несомненно, содержащими в себе наименование произведенного акта (обнаружение/потеря еды или самки, испражнение и т. д.). Человек разумный, по мнению Никамурито, относился ко второй породе приматов. Однако уровень регламентации общества и строгость социальных норм выносили сигналы (выкрики) в область внутреннего диалога. Прорывались они оттуда лишь в искаженном, пугающем виде, воплощаясь в произведения искусства, эзотерические учения, эпистолярные отношения и так называемый «мужской разговор». Последняя форма сублимации подвергалась Кавой наиболее обстоятельному изучению по причине её сакральности и древности. Усложнение модуляций сигналов приводило к усложнению уровня регламентации общества. Кава не был настолько тщеславен, чтобы считать себя человеком, открывшим причинку прогресса. Он просто обнаружил логическую петлю, где, как любят говаривать работники ОБХСС, рука руку моет.

            Мчась по предновогодним улицам на машине Колокольчикова, Никамурито находился в состояние непрерывного скольжения в логической петле. С одной стороны, он был уверен, что заезжать за Галкой не имеет никакого смысла, так как в данный момент она наслаждается предпраздничными хлопотами и одновременно методично обдумывает подробности вечернего туалета. Ведь это вопрос фантастически сложный, ибо начало праздника будет проходить в обстановке светской и цивильной, а продолжение в относительно грязном и располагающем к дикарскому разгулью подвале.  Гала занята и никуда не поедет. Кава же не любил заведомо бессмысленных  затей. Однако не заехать за любимой в праздничное утро, – значит подрубить под корень её чувство. Томление было в разгаре, и в его ядовитом дыму ворочалась уже мутная туша депрессии. Но тут к нему на помощь явился Цоца. Он посмотрел на всех с плохо скрытым страданием и произнес: «Знаете, а ведь у меня дома нет елки!»

            – Купить невозможно. – Сказал Данил.

            – Остается украсть, – поддержал его Никамурито. В голове его вспыхнул ослепительный по красоте ход. – Нужна пила и машина. Вторым располагаем, первую попросим у Галы.

            – Гала, солнышко, ты с нами поедешь? – задал Кава основной вопрос.

            – Ой, никак не могу, надо помочь маме, папе и сестре испечь пирог и съесть шоколадку. Кроме того, я еще не придумала, что мне одеть.

            – Хорошо, тогда дай нам пилу, и мы украдем елку для Фельдмана.

            – Вот пила, только не напейтесь и не потеряйте её, ведь пила папина. И еще не попадите в милицию. Эти подонки имеют привычку забирать себе орудия преступления.

            Запасшись ручной пилой (ножовкой) и двенадцатью бутылками портвейна емкостью 0,33 литра каждая, друзья приступили к выполнению рискованного предприятия.

            Зимний лес представлял из себя зимний лес. За подробностями обращайтесь к Пришвину и Бианки.

            Отойдя от опушки в глубь леса ровно на столько, чтобы их можно было принять за трех резвящихся лосей, друзья обнаружили-таки елку. Они отделили её от подснежной части и воткнули в сугроб, чтобы елка подождала, пока люди выпьют немного и обсудят дальнейшие действия.

            – Знаете, что пришло мне в голову? – осведомился Никамурито.

            – Опять какая-нибудь ахинея, – безо всякого интереса процедил Колокольчиков. – Даже Ескоффи, этот единственный здравомыслящий в вашем обществе человек, утверждает, что ты имеешь обыкновение пороть чушь.  А Гузий, так вообще, считает тебя сумасшедшим.

            – Дурак твой Гузий, – вставил Фельдман. – А Ескоффи, он и есть Ескоффи, он, конечно, начало объективное, но в этом его слабость. Хотя доля правды в твоих словах есть. Большинство изрекаемого Никамурито представляет из себя пьяный бред Карла Юнга и Эдуарда Успенского.

            – Так вот, – игнорировал Кава злобные инсинуации. – Мне представляется, что всякий успешно завершенный эстетический акт представляет из себя экономическую махинацию, в какой-то мере фальсификацию, сиречь преступление. Под успехом я понимаю улучшение материального положения в результате творческого акта.  

– Абстрактно и неприменимо. – Колокольчиков плюнул на снег малиновой от портвейна слюной.

        – Действительно, Кава, какое отношение все имеет к ситуации. Мы здесь сейчас для того, чтобы выпить и насладиться совершаемым беззаконием. Ты не умеешь по-настоящему купаться в событии, упиваться театром реальности. Тебе не хватает настоящей чувственности. Количество твоих любовных связей только замещает отсутствие истинного накала страсти. Вся эстетика твоего существования лишена эротичности и монструозна. – Цоца закончил тираду длинным глотком, вино текло по его щетинистым щекам липкими струйками. Он, чавкая и давясь, потреблял ситуацию.

– Каким же образом, – продолжил Никамурито, –   солидный живописец умудряется продать за крупную сумму кусок дерюги, выпачканный в краске и негодный даже на подстилку собаке, не загремев при этом на пять лет за мошенничество? Дело же, дорогие мои, в том, что серьезный художник так же отличается от торговца рваными плавками, как фокусник отличается от карманного вора. Вор вытаскивает булавку из галстука джентльмена и прячет ее в карман, фокусник же возвращает украденную булавку владельцу, причем джентльмен заплатил ему цену, сравнимую со стоимостью этой булавки. Заплатил, дабы лицезреть описанное чудо. Что же может заинтересовать нас в этом явлении? Вы, люди поверхностные, наверное, решили бы, что интересует нас эта самая бриллиантовая булавка. Нет, милейшие, булавка – вздор, декор, атрибут. Даже у Фельдмана есть такая штука, только бриллиант на ней фальшивый. Нас интересует не булавка, но Чудо. Выходя из леса с елкой на плечах, кем мы будем являться? Ворами и браконьерами. Любой пьяный коп сможет причинить нам беспокойство. Есть ли у вас идеи, как оградить себя от вмешательства правопорядка в частную жизнь?

– Нету, – хором ответили Каве посрамленные сотоварищи.

– То-то, а у меня есть. Мы не станем красть елку. Она пойдет за нами сама.                                                                                                           Все произошло наилучшим образом. Друзья перемещались в направлении автомобиля, останавливаясь через каждые пять метров для совершения внутреннего омовения, елка следовала за ними. Иногда для вящей убедительности кто-нибудь прикрикивал на навязчивое дерево, якобы стараясь его прогнать. В конечном итоге, елка взгромоздилась на заднее сидение «Жигулей», ей пришлось в этом помочь, она, очевидно, успела нализаться еще до праздника, и долго ворочалась, усмиряемая Кавой и Колокольчиковым. В конце  концов, елка успокоилась, высунув верхушку в окно. Пришел черед усаживать разбушевавшегося Фельдмана. Так и тронулись в путь. Из  одного окна машины торчала верхушка дерева, из другого голова Фельдмана, изрыгающего песни Тома Вэйтса на нечистом английском языке.