Я ТУТ С ИНТЕРЕСНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ ПОЗНАКОМИЛАСЬ: amiram_g@lj.


Он дважды мой земляк: тоже жил в Баку, а теперь, как я поняла, живет в Питере.
Хочу представить вашему вниманию его рассказ - он стоит того.

Айб. Бен. Гим.* (С. Арутюнову, поминая 24 апреля 1915 года)

Амирам Григоров.

Когда позову – приди. Потому что не сможешь остаться в обездвиженности своей, несть тому оправданий. Ничто не отменит зов мой – ни люди, ни звёзды падучие, ни сама смерть. Зов мой да пребудет неизменным, как неизменен на горизонте твоего мира профиль двугорбой библейской Горы. Это самая странная гора на свете, лишь она способна отдаляться, когда к ней приближаешься, и преследовать тебя по всему миру, как колодец Мириам, двигавшийся за Израилем во время скитания.
Когда пойдёшь путём своего изгнания…
Когда пойдёшь, то слушай мой голос.

Сейчас я уже не могу смолчать. Есть столько вещей, о которых сказать абсолютно необходимо, столько вещей, которые жгут, не оставляя ни на день в покое, и нет того времени, за которое они могли бы быть преданы забвению.
Ты не менее одинок, чем я. Сколько империй за эти наши тысячелетия вспухло, как дождевые пузыри, чтобы затем лопнуть, оставив круги на воде, сколько азиатских и европейских орд шли с разных сторон обитаемого мира, чтобы схлестнуться на наших землях, успевших состариться, превратившись в пустыни. Нам стыдно было говорить о том, что наши земли - это наши земли. Что подумают о нас благородные строители империй? Если мы любим свой народ, то мы исчадия ада, враги всего сущего. А если любят свой народ они, то это ни что иное, как проявление высшей добродетели.

Знаешь, что нас связывает? Мы виноваты в том, что не вымерли, как хетты или шумеры, (ау, где вы, народы ровесники, имена ваши отзвучали и погасли ещё до того, как в Европе построили первую баню).
Мы виновны, это несомненно. Если веками сражаться, тысячелетиями держаться своего, не отступая ни перед кем, потеряв свою родину, не сливаться с другими народами, сохраняя язык и обычаи своей восточной колыбели, то невольно станешь виноват. Другим, тем, которые заселили твой дом во время твоего отсутствия, никогда не объяснить, что чужая жизнь стоит ничуть не меньше, чем их собственная.
Мы стартовали одновременно. В каком-то там веке до нашей эры мы двинулись из Междуречья. Я пошёл не запад, в страну, текущую молоком и мёдом, а ты – на север, в страну снегов и розовых камней.

Один колхозник, приехавший в мой Баку из райцентра Гардабани в Восточной Грузии и выдававший себя за беженца, занял армянскую квартиру в двух шагах от площади Свободы. Этот господин вскоре пригласил из солнечной Сокартвело своих братьев, квартир для которых найти не смог, потому что армяне и их дармовое жильё в городе закончились. Тут, в его светлую голову, пришла мысль, что достаточно походить по домам и найти людей, предки которых были не слишком похожи на трудолюбивых гардабанских овощеводов. Этих самых людей, фамилии которых не производятся от арабских имён или тюркских топонимов, достаточно попросить выехать в далёкие страны, откуда они явились – и возжаждавшие столичной жизни братья обретут желанную жилплощадь. Денег у смышленого беженца не было, но было глубокое убеждение в том, что оную должны передать ему безвозмездно. Нелегкая занесла этого господина к нам, что, впрочем, было нетрудно предсказать, потому что к нескольким семьям, жившим на противоположной стороне улицы, он приходил за день до этого, а к жителям чётной стороны соседней улицы – за два.

Долгий настойчивый звонок. Открываем. На пороге - коренастый мужчина лет сорока, с изрядной бородавкой у крыла носа, в усах, длиннейшем пиджаке с обвисшими плечами и ватных штанах защитного цвета. Костюм дополняли галоши и кепка, похожая на обгорелую оладью.
- Салам.
- Салам.
После чего последовала длиннейшая, чрезвычайно монотонная речь на азербайджанском языке, повествующая о страданиях, которые переполнили небесную чашу терпения, претерпленных самим гостем и его роднёй.
Мой дед крайне вежливо попросил гостя пройти в дом и откушать, что Б-г послал.
Гость снял галоши, после чего разнеслось одуряющее зловоние, и вошёл в комнату.

Я помню, что как заворожённый следил за его лицом, глубокие, ровные морщины пересекали его вдоль и поперёк, причём были они темны, как будто навсегда въелась в них почва аульного огорода. Но больше всего поразила, помню, смесь отвращения и какой – то мертвящей усталости, которую гость растворил в воздухе нашей квартиры. Через час беседы стало выясняться, что бежать сломя голову никто не собирается, и уступать свой дом – то же. Тогда гость попросил денег, на что ему было сказано о невозможности, как ссуды, так и материальной помощи
Наконец, он вынул из кармана свёрток из грязного платка и выложил его на стол. Свёрток отчётливо звякнул. Гардабанец стал его развязывать, и я впервые разглядел его пальцы, снабжённые выпуклыми, чрезвычайно толстыми ногтями, под которыми виднелись полукруглые полосы, могущие поспорить цветом с лучшей китайской тушью для письма.


24 апреля 1915 года по приказу младотурецкого правительства, в Константинополе были проведены аресты среди армян. В своих домах были захвачены депутаты османского парламента от разных партий, настоятели монастырей, отставные чиновники и редакторы газет всевозможного толка, адвокаты, писатели, обладатели крупных капиталов, владельцы магазинов, паши и эфенди, имевшие армянское происхождение и принявшие ислам, армяне протестанты и католики, работавшие в европейских миссиях. В больницах были захвачены раненые армяне-офицеры турецкой армии, привезённые с поля боя.

Все они были расстреляны в течение суток. Тайный приказ Энвера – паши, возглавлявшего Османскую империю, предписывал отвести с линии фронта всех военнослужащих, указавших своё армянское происхождение, разоружить и расстрелять. С этого дня начались первая истинная трагедия Нового времени и первая попытка переиначить историю человечества, полностью истребив одну его часть.

За несколько лет, последовавших за этим днём, в городах и деревнях Турции было истреблено около 1,5 миллионов армян. Избиение охватило огромные территории, распространившись на Сирию, Палестину, Ирак и Северную Персию, проникло, после бегства русской армии, на Кавказ. В колоссальную воронку уничтожения увлеклись города, основанные древними семитскими и арийскими правителями, монастыри с гробами апостолов, мозаичные полы, фолианты, писавшиеся десятилетиями, иконы и дарохранительницы, ковры, расписные керамические плитки и кладбища.
Растаял монастырь Нарек, где вопил в суровое небо Крикор Нарекаци, рассыпался университет Эрзнка, в котором писал свои гномы Хованнес, прозванный Плузом, то есть Коротким, за свой рост, исчез Тарский собор, построенный на месте рождения апостола Павла, испарились золотые сосуды, внесённые в качестве вклада в монастырь святого Карапета византийским императором, армянином Василием Вторым и пропал саркофаг Марфы, королевы Иерусалима, армянки же. Тысячелетние мертвецы были выброшены из могил турецкой чернью, схватившейся за лопаты в поисках сокровищ окончательно истреблённого, как ей казалось, народа.

В 1915 году Прага была еврейской на треть, Варшава – на половину, Вильнюс и Братислава были еврейскими на две трети, Львов, Житомир и Одесса процентов на семьдесят, Броды, Бердичев, Гусятин, Пинск и Паневежис - почти на сто процентов.
В одном городе Лиепая было семь синагог. В другом городе, Лодзи, не меньше сорока. В хорватском Сплите – полдюжины. В Афинах – пятнадцать. В 1915 году ефрейтор Шиклькрубер сидел в окопе на германском западном фронте.

В самом начале февраля девяностого года я отправился в хлебную лавку. В городе всё ещё было неспокойно, да ещё и ходил я, после снятия гипса, плохо, даже голову держать прямо из-за атрофии шейных мышц было достаточно сложно. Погромы, митинги ввод войск – всё это прошло мимо. Кроме всего прочего, человек, обеспокоенный своим здоровьем, мало восприимчив к чужим проблемам. Никакой необходимости покидать дом не было, и вышел я, очевидно, чтобы предъявить самому себе прописную истину – страх это то чувство, которое мне в высшей степени свойственно.

Тревога была разлита в воздухе, совсем не было машин, какие-то посторонние шумы проносились вдоль улиц, совершенно незнакомые звуки, напоминавшие отдалённый гул футбольного стадиона. Почти все окна первых этажей были выбиты, на углу улицы Самеда Вургуна валялся пластиковый слон, а кварталом дальше стоял танк, монументальность и замызганность которого не оставляли сомнений в его принадлежности к миру отнюдь не игрушечному. Не доходя до танка, я свернул во двор. В углах бакинской подворотни, словно первый, самый рыхлый снег, слежались перья, вылетевшие из подушек, и валялись чёрно-белые фотографии. Посреди двора врассыпную лежали книжки. Зачем-то, присев на корточки, я стал их перебирать. Несколько разрозненных томов собрания сочинений Диккенса, какие – то советские шпионские романы и старая азбука со странными буквами на обложке. Азбуку я поднял, сунул её под рубашку и пошёл домой.

В платке гостя оказались настоящие сокровища – несколько толстенных обручальных колец, одна серьга с бриллиантом, серебряное чайное ситечко и серебряная же чайная ложка, на ручке которой была выгравирована надпись, теми же необычными буквами, которые были на найденной азбуке.
Сообразив, что покупать у него это никто не станет, гость резко замолчал и принялся есть. Казалось, в его скромное по габаритам тело легко может вместиться всё содержимое нашего холодильника, кадык на морщинистой шее гардабанца ходил, как анкер в часах, сглатывал он чрезвычайно шумно, и даже после того, как его тарелка опустела, он некоторое время отщипывал мякоть от лепёшки и запихивал в рот.
Вскоре после этого гость откланялся, решив, что поживиться тут больше нечем.
Окинув стены прощальным взором, в котором особенно сильно проступили зависть и ненависть, гость вышел. Мы с дедом глядели в окно и видели, как он переходит двор и останавливается напротив списка жильцов, намалёванного на жести, глядит на этот список, и тщательно прочитывает, шевеля усами.
Тут я сказал:
- Конец света.
Мой дед произнёс одну из тех коронных фраз, которые выдавали в нём человека, закопавшего в землю свои многочисленные таланты:
- Хоть свет и мужского рода, но его конец я никогда не смогу себе представить.
И выбросил тарелку гостя в мусорное ведро.

Не общее происхождение делает нас похожими, нет. По хорошему, все люди одинаковы. Просто одни народы начали созидать, и им это понравилось. До сих пор не могут остановиться. А другим понравилось отнимать результаты чужого труда. Тоже, кстати, увлекательное занятие, остановиться сложно. Но берегитесь, наследственные вояки, нет ничего ужаснее схватившегося за оружие народа-созидателя.
Во время восстания в Варшавском гетто Мордухай Анелевич сказал:
- Евреи, мы будем сражаться. Мы будем биться до победы или до смерти, как армяне в Мусса-даге.
И не знал, что в том самом Мусса-даге, на берегу Средиземного моря, в том самом 1915 году, Габриэл Багратян сказал:
- Армяне, мы будем сражаться. До победы или до смерти, как евреи в Масаде.

А потом, вечером, когда стало смеркаться, я достал загадочную азбуку и раскрыл первую страницу. На этой первой странице был грубо оттиснут силуэт двуглавой Горы с деревянным корабликом на вершине, на фоне морковных щёк стилизованного улыбающегося солнца. На следующей странице был начертан коротенький текст, в котором буквы этого алфавита были снабжены прихотливыми закорючками, текст завершался почему-то, не точкой, а двоеточием. Сразу под ним были несколько отдельно стоящих знаков, снабжённых двумя единичками. Так все народы отмечают первый стих первой библейской главы.
Берешит бара Эло-им эт hа-шамаим вэ-эт hа-арец.
Осталось понять, как это произносят армяне.
Я перевернул страницу обратно и прочитал:

Айб. Бен. Гим.*




Айб. Бен. Гим* - три первые армянские буквы.