Они сменили Хранителя.

Я не могу сказать «мы», потому что я была единственной, кто задал вопрос «Почему?», когда Дамблдор и мой муж сообщили мне о том, что Хранителем нашей тайны отныне будет Питер, а не Сириус. Все члены Ордена, присутствовавшие на ритуале смены, молчали – их было мало: Питер, профессор МакГонагалл, Дамблдор, Сириус, Моуди, Ремус и мой муж. И я – в центре круга, с Гарри на руках, ничего не понимающая.

Старшие снимали и накладывали заново заклятья, мои Мародеры молчали: Питер – немного ошарашено глядя на ребенка, очень волнуясь, заметно переживая. Джеймс – спиной ко мне, чуть сжимая пальцами пальцы моей руки – второй я придерживала у груди сына. Ремус – оплот спокойствия, как всегда. И Сириус – потупившись, глядя в пол, мрачный, как грозовая туча: быстро глянул, когда Питер шагнул в круг к нам, и его окутало то же золотистое сияние заклятия «Фиделиус», что и нас – и тут же отвел взгляд.

Когда все закончилось, я спросила: «Почему?», а он ответил коротко: «Потому что я не уверен»

***

Сейчас почти уже ночь. Гарри спит, Джеймс что-то пишет в гостиной у камина. За окном – темнота и холод. Я кутаюсь в старый шерстяной цвета…хмм…даже не знаю, как и назвать этот цвет: не алый, не оранжевый, не розовый, а вот если бы к алому примешать каплю малинового, и добавить цвета зари, вот какого цвета. Я нашла этот платок в кладовке, куда унесла старые мантии, висевшие в шкафу. Вообще-то я зареклась трогать эти чужие вещи с историей, но сегодня отчего-то так замерзла, что не выдержала, и достала этот платок. Вернее, это огромный кусок шерстяной материи цвета зари – не платок и не плед, а почти плащ. Впрочем, неважно, главное, что мне сейчас не холодно.

И я вспоминаю минувший вечер. Как нас покидали Старшие – не поздравив, не улыбнувшись, такие же серьезные, какими прибыли. Как задумчиво сидел у камина Ремус, даже не выпил горячего шоколада, который я ему предложила. Как долго разговаривали о чем-то, запершись в гостиной, Сириус, Питер и мой муж. И как мы с Гарри сидели на втором этаже в его комнате, и ничего, ничего не понимали. Мне ничего не говорят, а я не спрашиваю: за годы в Ордене я уяснила одну простую вещь: пока тебе не скажут что-то самостоятельно, задавать вопросы бесполезно.

А потом меня позвали вниз и попросили чаю. Когда я спустилась, ребята были совсем прежние – словно и не было никакой тревоги, переживаний, которые я чувствую, но не понимаю, не было смены Хранителя, не было ничего того, что тревожило мое сердце в этот вечер. Я нарезала пирог, заваривала чай, и смотрела краем глаза на то, как Питер играет с Гарри. Он делает это не так, как остальные, но совсем особенно, обращаясь с ребенком, как с драгоценной шкатулкой из хрусталя – осторожно, аккуратно и с какой-то особенной нежностью. Так они и разделились на две компании – Сириус, Ремус и Джеймс отдельно, с вечными их шутками, и Питер с Гарри – маленькой тихой компанией в своем углу на диване. Отчего – то именно на руках у Питера Гарри успокаивается и превращается в совершенно шелкового ребенка – приятно посмотреть. Вот и сейчас он почти уже заснул на руках у Хвоста, и я совсем не удивлена: иногда и мне хотелось вот так же задремать рядом с ним в часы, когда он, оберегая меня, оставался рядом со мной в те дни, когда я была беременна, а остальные трое Мародеров отправлялись на задания Ордена. Еще до того, как мы переехали сюда, в Годрикову Лощину.

« - Отчего ты не с ними?»- спрашивала я его.

«-Какой от меня толк? – мирно отвечал Питер, шевеля угли в камине или наливая мне какао, - Я неуклюжий, не такой быстрый, как ребята. А в анимагической форме еще и маленький. Мне лучше здесь, где от меня больше толку: пусть я не лучший боец в открытом бою, но чтобы защитить тебя, моих сил и умений вполне хватит».

И я улыбалась. Мы вообще много смеялись с ним – он всеми силами отвлекал меня от тревоги, накрывающей с головой, когда Джеймс задерживался слишком долго. Смешил, рассказывал забавные и интересные истории о своей семье, живущей где-то во Франции. И действительно спасал меня, в первую очередь от меня самой, от моих страхов и моих тревог.

Иногда глядя на него я задумывалась: как он оказался на Гриффиндоре, маленький, тихий, неповоротливый, порой такой нерешительный? Но потом, пообщавшись ближе, поняла: чтобы быть истинным гриффиндорцем, необязательно быть огромным львом с роскошной гривой:  достаточно обладать чутким сердцем, в котором теплится негасимый огонек. Достаточно уметь быть там, где ты нужен, и находить в себе мужество признать, на что ты действительно способен, честно отдавая себе отчет в собственных умениях и силах. Многие говорили про него – подхалим, подлиза, приспособленец. Но не таков мой муж и не таковы его друзья, чтобы принять в свою компанию кого-то, недостойного их (по их мнению, конечно же): Питер стал одним из этой сумасбродной четверки не зря, а потому, что соответствовал им и их запросам. Не кто-то другой, а он. И позже я поняла, почему: другой бы на его месте начал бы бунтовать, пытаться занять место одного из них, более ярких и сильных. Питер же, полностью отдавая отчет в том, на что способен, оценивал свои силы трезво – сам, а не потому, что ему так сказали.

И я не знаю, что должно случиться, чтобы это сердце изменилось. Разве что рука, желающая его сломать, должна быть в разы сильнее и холоднее, чтобы погасить этот маленький огонек и смять сердце львенка.

«-Почему?»- все же спросила я уже у него.

«-Тсссс!» - ответил он, поднося палец к губам, -«Разбудишь»: мой сын заснул, и Хвостик передал его мне, чтобы я отнесла его наверх. Не ответил. Впрочем, он часто так делал: берег мой покой, как в те долгие вечера, которые мы проводили в доме родителей Джеймса, где мы с мужем жили после свадьбы, и где прошли первые месяцы беременности. Он и тогда не отвечал на расспросы, зато вытаскивал из сумки очередную интересную книгу и читал ее мне, или готовил совершенно волшебное какао –с мятой, с мелиссой, с карамелью. И вопросы забывались сами собой.

Милый Питер, загадочный Питер, мой добрый ангел-хранитель. Не оттого ли они так доверяют тебе, что ты умеешь оберегать и хранить? Не оттого ли, что теплый маленький огонек в твоем сердце – надежнее ревущего пламени их сердец? Не оттого ли, что ты единственный из них не боишься самого себя?

Я не знаю. Знаю только, что ты никогда мне не ответишь на этот вопрос. Промолчишь  в ответ и пойдешь делать мне какао. А потом вы будете смеяться, что-то обсуждать, а я – готовить вам ужин, потом укладывать сына, потом ложиться сама, а потом все вопросы пропадут, потому что я засну.

«Потом», - скажу я себе.