Утром, приводя дом в порядок, я стараюсь заглянуть во все уголки. В особенности если там только что побывал мой вечно держащий в голове уйму мыслей и оттого рассеянный муж.

Захожу в ванную комнату, автоматически смотрю на крючок с полотенцем для лица – так и есть: поверх полотенца поблескивает маленький серебряный крестик. Принимал душ и опять его забыл.

Моя вера в Бога – то, над чем потешались в школе, из-за чего на заре отношений пришлось выдержать немало баталий с супругом, да таких, что порой казалось, что еще немного, и я не выдержу. И то, что порой – единственное – помогает выживать. В особенности в те дни, когда мой муж отправляется в неизвестность, а я остаюсь одна, и мне не остается ничего, кроме как молиться о нем, своими словами: прописанные молитвы отчего-то совершенно не помогают обрести душевный покой. Только своими, откуда-то из самого сердца.

В Хогвартсе было много верующих, или делавших вид, что верующих. Маглов, большей частью, или полукровок. Их глаза в дни Рождества и Пасхи (отмечаемых, впрочем, традиционно всеми волшебниками, даже теми, кто мало понимал суть этих праздников) сияли ярче, они искреннее поздравляли друг друга, и в такие минуты казалось, что я действительно находилась среди родных людей, чьего тепла в остальное время мне так не хватало…

«Лили, мы опаздываем на службу» - слышу я мамин голос, и, надевая на ходу шляпку с зелеными шелковыми лентами, спускаюсь по лестнице, с трудом передвигаясь в новых ботинках и очень, очень боясь упасть: я привыкла бегать в простых сандалиях. Издалека, откуда-то из самого низа улицы доносится колокольный звон. А потом – литургия. Может быть, в иных местах она бывала торжественной и пышной, но в нашей маленькой церкви никогда не было особой пышности, зато были – окутывающая умиротворением душу тишина, стройное пение детского хора, в котором пела и я, добрый пожилой священник, и ветки сирени, заглядывающие в высокое сводчатое окно. И золотящийся в небесах крест.

Моя сестра Петунья очень любила службы. Относилась к ним очень серьезно и вечно одергивала меня, все норовящую похулиганить. И я пугалась, стыдливо глядя на изображение Иисуса, глядящего на меня с креста, висящего напротив места, где обычно сидела наша семья.

…Я снимаю крестик с полотенца: надо бы сменить тесемку – Джеймс терпеть не может металлических штук на теле, единственное украшение, с которым он хотя бы немного мирится – обручальное кольцо. Когда мы покупали этот крест, от цепочки он отказался сразу. Ненадежно, но я не стала настаивать: сам факт того, что мой муж, чистокровный волшебник «без предрассудков», по его собственным словам, принял таинство Крещения, уже было для меня чудом, совершенно не имеющим отношения к волшебству, которое текло в наших с ним жилах. И без цепочки я была благодарна за его шаг.

«Если для тебя это так важно, Лили, я крещусь, отчего нет? Там же не… не отрезают ничего, да?»

Я, помнится, расхохоталась тогда и ответила, что нет, не отрезают. Разве что тонкую прядь волос , когда совершается само таинство.

Потом посерьезнела и сказала, что только ради меня мучить себя не стоит.

Но мой муж посерьезнел также. И ответил:

- Нет, я действительно хочу. Это нужно для нас.

А я заплакала и обняла его.

- Джеймс, ты опять забыл крестик в ванной, - протягиваю мужу, второпях собирающемуся, юлой носящемуся по комнате, серебристую звездочку на ладони.

- Вот черт! Спасибо, дорогая, - схватывает, бережно держит в руках, надевает через голову. Целует меня на лету – я поглаживаю его по непокорным волосам. Ухожу в кухню: дел еще очень много.

…В школе мне порой казалось, что я совсем одна с этой своей тихой верой на сердце. Ею хотелось поделиться иногда, иногда – это потому, что я не была фанатичной христианкой, просто тихо верила в душе, словно это было моим дыханием. Но иногда очень хотелось быть не-одинокой, поделиться, рассказать. Но мало, кто понимал, а я не лезла. Был один лишь случай, когда я не выдержала.

- Грязнокровка! – ушатом холодной воды тогда пролилось на меня, и потом было больно, так больно, как не было никогда. Ни один человек не причинит нам боль сильнее, нежели тот, кому ты привык доверять с детства. С Северусом мы почти не разговаривали о вере: он категорически отрицал «все эти бредни», а я не любила настаивать: мой друг был мне дорог таким, какой он был. Но был второй человек, принимавший участие в этой отвратительной истории, собственно, ее зачинщик. На Джеймса я тогда почти не злилась: что толку злиться на, по моему мнению на тот момент, дурака?.. Но Блэк, Сириус Блэк, умница Блэк, звезда факультета, у которого были очень добрые глаза, и который вытворял порой такое, отчего у меня кровь стыла в жилах, и я не верила, что это делает он; человек, привлекавший внимание странной двойственностью натуры…

Через пару дней я принесла ему свою Библию. Я никогда не испытывала склонности к проповедничеству, но в те дни мне было так больно, что с одной стороны мне казалось, что разум мой помутился, а с другой – я чувствовала, что должна поступить именно так, а не иначе.

Я не могла видеть, как изначально доброе сердце втаптывается в грязь его хозяином. И, не то желая сделать ему еще больнее, не то пытаясь достучаться  - в последней, отчаянной попытке, больше от боли, нежели от желания насолить, почти ни на что не надеясь я принесла ему свою Библию. Старую Библию моей бабушки, которую моя мама подарила мне в детстве, и которую я каждый год брала с собой, и прятала от всех в чемодане, доставая изредка, в моменты совсем уж откровенного одиночества – а одиночество было моим постоянным спутником на протяжении всех школьных лет.

Я принесла ему свою Библию. Сопроводила словами о том, что, быть может, прочитав эту книгу он поймет, что с людьми стоит быть более человечным. Либо не поймет ее вовсе.

Через неделю он ее вернул. Сказал, что ничего не понял, но поблагодарил.

А тем же вечером я увидела, как Сириус стоит в школьном саду и смотрит на звезды. Совсем другой Сириус. Совершенно. Стоит тихо, глядя на звезды, как ребенок, словно в первый раз.

И тогда я поняла, что победила его.

…Я достаю пирог из духовки. Здесь, в Лощине, я стараюсь не слишком-то применять магию – во избежание разного. Да и магловские привычки дают о себе знать. К тому же когда я делаю что-то по хозяйству руками, без помощи волшебной палочки, я успокаиваюсь. А как быть иначе, если только что захлопнулась дверь, где-то за калиткой взревел мотор, и Сириус Блэк, внешне один, умчался черте куда? На самом же деле за его спиной в мантии-невидимке сидит мой муж, а я – снова одна. Наедине с мысленной непрекращающейся молитвой – за него, за них.

Иногда тесто для пирога получается чуть солонее, нежели того требует рецептура: это когда мне не остается ничего, кроме как просить у Бога вернуть моего мужа целым и невредимым. Тогда я снова остаюсь одна, сама с собой – и с Ним, и кроме этого у меня больше ничего нет. Когда он с Сириусом, мне спокойнее, пусть и не настолько – и я молюсь за них обоих.

После всех этих лет Сириус стал нашим другом, нашей опорой, защитой, поддержкой.

И как-то раз я застала его, бесконечно противоречивого, закрытого, и такого… не выросшего – со все той же старой моей Библией в руках.

«Родится ваш ребенок – хочу такую же штуку, как у Джеймса, и стать его крестным»,- ухмыльнулся Блэк.

«Какую штуку?» - спросила я, не особенно веря в то, что только что услышала.

«Звезду «Сириус» о четырех концах, на шею» - Блэк смеется. – «Моя мамаша носила такую же»

И аккуратно кладет книгу на столик. Не небрежным жестом зашвырнув, как журнал буквально полчаса назад, когда сидел и делал вид, что наслаждается видом магловских красоток, не слушая рассказ Питера о гибели Марлин МакКиннон. А аккуратно и мягко.

И это говорит мне больше, нежели тысяча слов.

Вера для волшебника – спорная вещь. Чаще всего волшебники предпочитают молчать о том, понимают ли веру, какую веру исповедуют, и исповедуют ли вообще. Магия дает простор для иного понимания жизни, иного к ней отношения, и отношения к вере, соответственно. Но почти все признают, что существуют области магии, неподвластные пониманию. А значит это не магия вовсе, значит это нечто более высокое, нежели магия.

У волшебников вообще все очень сложно иной раз.

Я – магла. Пусть и умею колдовать.

У меня все проще.