|
|
Пишет lugovskaya (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} lugovskaya)@ 2008-07-05 21:01:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
ЛЕТИ, ЛЕТИ, ЛЕПЕСТОК (часть 3)
А вот ещё – чашка из бутылочно-зелёного стекла. Посмотри внимательно сквозь, а налить в неё чай-каркадэ, винный цвет, лепестки по воде... Видишь, что проступает сквозь воду, да нет, сквозь века – что отражается в тонированных модерновых стёклах и за радугах, бьющей в небо, заметался зайчик солнечный, прыгает, словно в настольном теннисе бьётся о ракетки, да нет, всё же о стёкла, под немыслимыми углами, и всё равно в небо, а лужи-осколки, а не поранься, лучше быстро бежать, босыми пятками бить, между мокрыми машинами танцевать, и звук «р» дробить-выкатывать горлом, он и сам – окатанная галька, чёрная-чёрная, да прожилка золотая, весёлая, как подруге руку протянуть, по доске-деревяшке через ручей перевести да нацеловаться потом от души, и кружиться по траве, и рухнуть в маки да лопухи придорожные, и небо вымытое, быстрооблачное, среднезападноевропейское, отражение Гольфстрима, растянутое в года тепло, и тёмные, п а м я т н ы е соборы, не отшатывайся только, не отворачивай головы – химера, не химера, выглаженный временем водосток. Капля за каплей – чашка полна, а столик маленький и округлый, и витражи леденцовый свет бросают на разгорячённые лица, и смешливая вишнёворотая официантка, и блины-крепы с каштановым кремом, пар от книжно знакомого лакомства, а вот тут оно, совсем рядом, почти на языке, и жёлтые известняковые стены да набережные, бережные к таким вот лопоухим и очкастым туристам с куртками, повязанными на пояс, и фотоаппаратами на вытянутых, по-гусиному подвижных шеях: смотрите-смотрите, от нас не убудет, а не побоитесь в какую подворотню заглянуть – так там, над ржавеющим автомобилем и смятыми кока-кольными жестянками будет граффити – подарок-сонет, и только жалеть, что французский в школе учил через пень-колоду, но вчитаться, автора не узнать, конечно, но расскажут полустёршиеся буквы тебе, что любая беда – лишь заморозки, лёд на реке, а весной всё растает, обязательно растает, и снова будет весёлый ручей и солнечные зайчики на каждой волне, и камнем в воду будут нырять удачливые зимородки, и – в самом деле, разве вы никогда не видели зимы? Честное слово, бывало и хуже – и всё прошло!
Чашка из бутылочно-зелёного стекла
Огонь
От Орли – маршрутка до Дэнфэр-Рошро. Там – транспортный круг, и бабушки-старушки на автобусной остановке: «О, вы так хорошо знаете французский язык! А где вы его учили? А Одесса – это где? А Украина? Да, конечно, знаем, если это рядом с Россией – то Чечня!». Так, ясно, в следующий раз будешь объяснять, что Украина – это рядом с Польшей. Спокойнее будет. Кстати, французский ты знаешь из рук вон плохо, если по совести. Пятёрки в школе и на курсах – тут никого не обманут. Но приятно.
Рюкзак тяжёлый – вроде стандартная автономка твоя, 22 килограмма, – но то, что органично по сосновой хвое, притягивает к плавящемуся асфальту. Денег ку, почему так ма, разве что на бомж-пакет какой в китайской забегаловке, времени ещё куёвее, и тратить его на заезд в камеру хранения – немыслимая, запредельная роскошь, при мысли о которой вспоминаются попугайские цитаты навроде: «Ассигнациями печку топила, ассигнациями!».
Люксембургский сад. Спокойный – несообразно тебе: посмотреть! в Париже первый раз! на два-с-половиной-дня-как-мало-как-мало, голову вправо-влево-не свернуть-бы-напрочь. Бегают дети. В колясках дети. Много маленьких детей. Не зашибить бы, да-а? У детей впереди вся жизнь и Париж. Немыслимое счастье, которое почти никому из них не осознать. Кто осознает, станет поэтом. Ты понимаешь, что надо бросить всё, броситься оземь на перекрёстке, обернуться деревом и пустить тут корни навсегда. Например, каштаном – чтобы по осени бросаться коричневыми, съедобными, сладкими перекатывающимися плодами-камешками вот в этих, ещё не понимающих счастья, и вон в тех, целующихся и полагающих, что всё понимают, и бабушкам вы-так-хорошо-говорите-по-французски, чтобы улыбнуться и вспомнить, как целовались...
Но ты с напарником, и он разумный человек, и вы оба понимаете, что на два-с-половиной-дня-как-мало-как-мало! И стихает музыка Дассена, и дальше-дальше-дальше, не бегом, но не остановиться.
Бульвар Сен-Мишель. Потом – в сторону, к Сорбонне. Музыка названий кружит голову – Сен-Жермен, рю Данте, рю Лагранж, каждая улица, переулочек, чуть не каждый дом – гиперссылка, на историю ли, литературу, ассоциации толпятся и отдавливают друг другу ноги, и выпрыгивают из тебя, словно разыгравшиеся рыбки-меченосцы из аквариума, куда вода щедро налита до краёв, и двадцать веков спокойно глядят на тебя сквозь прозрачные веки, и ты видишь эти кое-где просевшие, но отчётливые слои, двадцать веков терпеливого труда, двадцать веков бесчисленных людей в этом городе, прикоснись к камню – отзовётся, дрогнет кожа. По дороге попадается крохотный магазин чайников, и там сова, такая сова, что сердце замирает, ладно-чёрт-с-ней-с-едой-за-три-дня-не-сд
А потом набережная, и – настоящие! живые! – парижские букинисты, и ветер кружит лист каких-то старых рисунков, беги, лови, закружись – и будешь, как те, в Jardin de Luxembourg, счастья не осознающие, и блики на воде, но 22 килограмма даже хорошо упакованной автономки притягивают, и жара-жара, очень знойное лето, вы долго шли, и не пробежаться, но ты ещё держишься, потому что вокруг Париж, и нельзя пропустить, даже глаза нельзя закрыть, твои веки не прозрачны, не века, отмерено ведь мало, хочется больше, хочется бессмертия, здесь – острее, чем где бы то ни было, а Сена действительно бутылочна, такую воду бы не глотнуть, не окунуться в неё, а протереть до блеска мягким замшевым клочком. Не джинна вызвать – а просто отполировать. И любоваться. Молча. Застывши.
Но не получится, дальше-дальше, и вот вы уже на островке Ситэ. Petit Pont. Ма-а-а-аленький такой мост. И Notre Dame de Paris.
И тут ты понимаешь – всё. Баста, карапузики. Пари, не пари – ресурс выработан. Ты пялишься на многотысячноразно прославленный Нотр Дам, и рюкзак на земле, но это уже неважно, и химеры плывут у тебя перед глазами, и ты понимаешь остатками – не мозгов, но воли: перегрев, перебор с нагрузкой, и сердце начинает готовиться к приступу, и вспоминается, как это будет по-французски, о, мон дьё, парблё, чертовски красиво, attaque cordial, тебя атакует твоё же сердце, да нет, конечно, это оно будет атаковано, осадные машины приведены в действие, унылая тупая морда тарана обращена к выщербленным уже воротам, камни, словно кладки доисторических яиц, – эпиорнисов или фороракосов – лежат у катапульт, а сердце, поседевший верный комендант крепости, спокойно и негромко предупреждает: «Пока держусь... как могу... но, монсеньор, до начала приступа осталось... шесть... пять... четыре... три...».
Ты стоишь, красная, взмокшая, взъерошенная, с безумными глазами, чуть покачиваясь, в экс-Юнион-Совьетик тебя точно приняли бы за наркоманку и бросили бы на асфальт отработанным чётким ударом дубинки, с такими и разбираться не будут, а тут лето, и Сена, и Нотр Дам, и ты ещё держишься. Как можешь.
«... два...» – говорит сердце.
А мимо проходит парень, весёлый до озорной звонкости, как двухтысячелетний юный Париж-Парис, за которым любой Елене забыть обо всём, и волосы рыже-золотые на ветру, и глаза зеленоватые, и любви да солнца в нём через край, шаги размашистые, и он глядит на тебя, и приостанавливается, и улыбается, и говорит искренне: «Vous êtez tres belle», и легко дальше уходит, и ты замираешь, не доверяя плохому своему французскому – это я очень красива? сейчас-то? – и только успеваешь в спину, на выдохе пискнуть: «Merci!».
И вдруг понимаешь, что сердечного приступа – не будет.
----------
Начало - http://lugovskaya.livejournal.com/104737
Продолжение - http://lugovskaya.livejournal.com/104815
Окончание - http://lugovskaya.livejournal.com/104833
А вот ещё – чашка из бутылочно-зелёного стекла. Посмотри внимательно сквозь, а налить в неё чай-каркадэ, винный цвет, лепестки по воде... Видишь, что проступает сквозь воду, да нет, сквозь века – что отражается в тонированных модерновых стёклах и за радугах, бьющей в небо, заметался зайчик солнечный, прыгает, словно в настольном теннисе бьётся о ракетки, да нет, всё же о стёкла, под немыслимыми углами, и всё равно в небо, а лужи-осколки, а не поранься, лучше быстро бежать, босыми пятками бить, между мокрыми машинами танцевать, и звук «р» дробить-выкатывать горлом, он и сам – окатанная галька, чёрная-чёрная, да прожилка золотая, весёлая, как подруге руку протянуть, по доске-деревяшке через ручей перевести да нацеловаться потом от души, и кружиться по траве, и рухнуть в маки да лопухи придорожные, и небо вымытое, быстрооблачное, среднезападноевропейское, отражение Гольфстрима, растянутое в года тепло, и тёмные, п а м я т н ы е соборы, не отшатывайся только, не отворачивай головы – химера, не химера, выглаженный временем водосток. Капля за каплей – чашка полна, а столик маленький и округлый, и витражи леденцовый свет бросают на разгорячённые лица, и смешливая вишнёворотая официантка, и блины-крепы с каштановым кремом, пар от книжно знакомого лакомства, а вот тут оно, совсем рядом, почти на языке, и жёлтые известняковые стены да набережные, бережные к таким вот лопоухим и очкастым туристам с куртками, повязанными на пояс, и фотоаппаратами на вытянутых, по-гусиному подвижных шеях: смотрите-смотрите, от нас не убудет, а не побоитесь в какую подворотню заглянуть – так там, над ржавеющим автомобилем и смятыми кока-кольными жестянками будет граффити – подарок-сонет, и только жалеть, что французский в школе учил через пень-колоду, но вчитаться, автора не узнать, конечно, но расскажут полустёршиеся буквы тебе, что любая беда – лишь заморозки, лёд на реке, а весной всё растает, обязательно растает, и снова будет весёлый ручей и солнечные зайчики на каждой волне, и камнем в воду будут нырять удачливые зимородки, и – в самом деле, разве вы никогда не видели зимы? Честное слово, бывало и хуже – и всё прошло!
Чашка из бутылочно-зелёного стекла
Огонь
От Орли – маршрутка до Дэнфэр-Рошро. Там – транспортный круг, и бабушки-старушки на автобусной остановке: «О, вы так хорошо знаете французский язык! А где вы его учили? А Одесса – это где? А Украина? Да, конечно, знаем, если это рядом с Россией – то Чечня!». Так, ясно, в следующий раз будешь объяснять, что Украина – это рядом с Польшей. Спокойнее будет. Кстати, французский ты знаешь из рук вон плохо, если по совести. Пятёрки в школе и на курсах – тут никого не обманут. Но приятно.
Рюкзак тяжёлый – вроде стандартная автономка твоя, 22 килограмма, – но то, что органично по сосновой хвое, притягивает к плавящемуся асфальту. Денег ку, почему так ма, разве что на бомж-пакет какой в китайской забегаловке, времени ещё куёвее, и тратить его на заезд в камеру хранения – немыслимая, запредельная роскошь, при мысли о которой вспоминаются попугайские цитаты навроде: «Ассигнациями печку топила, ассигнациями!».
Люксембургский сад. Спокойный – несообразно тебе: посмотреть! в Париже первый раз! на два-с-половиной-дня-как-мало-как-мало, голову вправо-влево-не свернуть-бы-напрочь. Бегают дети. В колясках дети. Много маленьких детей. Не зашибить бы, да-а? У детей впереди вся жизнь и Париж. Немыслимое счастье, которое почти никому из них не осознать. Кто осознает, станет поэтом. Ты понимаешь, что надо бросить всё, броситься оземь на перекрёстке, обернуться деревом и пустить тут корни навсегда. Например, каштаном – чтобы по осени бросаться коричневыми, съедобными, сладкими перекатывающимися плодами-камешками вот в этих, ещё не понимающих счастья, и вон в тех, целующихся и полагающих, что всё понимают, и бабушкам вы-так-хорошо-говорите-по-французски, чтобы улыбнуться и вспомнить, как целовались...
Но ты с напарником, и он разумный человек, и вы оба понимаете, что на два-с-половиной-дня-как-мало-как-мало! И стихает музыка Дассена, и дальше-дальше-дальше, не бегом, но не остановиться.
Бульвар Сен-Мишель. Потом – в сторону, к Сорбонне. Музыка названий кружит голову – Сен-Жермен, рю Данте, рю Лагранж, каждая улица, переулочек, чуть не каждый дом – гиперссылка, на историю ли, литературу, ассоциации толпятся и отдавливают друг другу ноги, и выпрыгивают из тебя, словно разыгравшиеся рыбки-меченосцы из аквариума, куда вода щедро налита до краёв, и двадцать веков спокойно глядят на тебя сквозь прозрачные веки, и ты видишь эти кое-где просевшие, но отчётливые слои, двадцать веков терпеливого труда, двадцать веков бесчисленных людей в этом городе, прикоснись к камню – отзовётся, дрогнет кожа. По дороге попадается крохотный магазин чайников, и там сова, такая сова, что сердце замирает, ладно-чёрт-с-ней-с-едой-за-три-дня-не-сд
А потом набережная, и – настоящие! живые! – парижские букинисты, и ветер кружит лист каких-то старых рисунков, беги, лови, закружись – и будешь, как те, в Jardin de Luxembourg, счастья не осознающие, и блики на воде, но 22 килограмма даже хорошо упакованной автономки притягивают, и жара-жара, очень знойное лето, вы долго шли, и не пробежаться, но ты ещё держишься, потому что вокруг Париж, и нельзя пропустить, даже глаза нельзя закрыть, твои веки не прозрачны, не века, отмерено ведь мало, хочется больше, хочется бессмертия, здесь – острее, чем где бы то ни было, а Сена действительно бутылочна, такую воду бы не глотнуть, не окунуться в неё, а протереть до блеска мягким замшевым клочком. Не джинна вызвать – а просто отполировать. И любоваться. Молча. Застывши.
Но не получится, дальше-дальше, и вот вы уже на островке Ситэ. Petit Pont. Ма-а-а-аленький такой мост. И Notre Dame de Paris.
И тут ты понимаешь – всё. Баста, карапузики. Пари, не пари – ресурс выработан. Ты пялишься на многотысячноразно прославленный Нотр Дам, и рюкзак на земле, но это уже неважно, и химеры плывут у тебя перед глазами, и ты понимаешь остатками – не мозгов, но воли: перегрев, перебор с нагрузкой, и сердце начинает готовиться к приступу, и вспоминается, как это будет по-французски, о, мон дьё, парблё, чертовски красиво, attaque cordial, тебя атакует твоё же сердце, да нет, конечно, это оно будет атаковано, осадные машины приведены в действие, унылая тупая морда тарана обращена к выщербленным уже воротам, камни, словно кладки доисторических яиц, – эпиорнисов или фороракосов – лежат у катапульт, а сердце, поседевший верный комендант крепости, спокойно и негромко предупреждает: «Пока держусь... как могу... но, монсеньор, до начала приступа осталось... шесть... пять... четыре... три...».
Ты стоишь, красная, взмокшая, взъерошенная, с безумными глазами, чуть покачиваясь, в экс-Юнион-Совьетик тебя точно приняли бы за наркоманку и бросили бы на асфальт отработанным чётким ударом дубинки, с такими и разбираться не будут, а тут лето, и Сена, и Нотр Дам, и ты ещё держишься. Как можешь.
«... два...» – говорит сердце.
А мимо проходит парень, весёлый до озорной звонкости, как двухтысячелетний юный Париж-Парис, за которым любой Елене забыть обо всём, и волосы рыже-золотые на ветру, и глаза зеленоватые, и любви да солнца в нём через край, шаги размашистые, и он глядит на тебя, и приостанавливается, и улыбается, и говорит искренне: «Vous êtez tres belle», и легко дальше уходит, и ты замираешь, не доверяя плохому своему французскому – это я очень красива? сейчас-то? – и только успеваешь в спину, на выдохе пискнуть: «Merci!».
И вдруг понимаешь, что сердечного приступа – не будет.
----------
Начало - http://lugovskaya.livejournal.com/104737
Продолжение - http://lugovskaya.livejournal.com/104815
Окончание - http://lugovskaya.livejournal.com/104833
