|
|
Пишет lugovskaya (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} lugovskaya)@ 2008-07-05 21:08:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
ЛЕТИ, ЛЕТИ, ЛЕПЕСТОК (часть 4)
Фффф, что ж тебя тянет на чёрт-те что, вот это пластмассовое ядрёно-ядовито-зелёное ты откуда... гм, мда, сколько всякого хлама, оказывается, есть на полках. Всё-таки до дрожи железнодорожное, хоть и не так лобово, как подстаканный звон, систола-диастола от стыков, – но то, что кидают в сумку, когда лень собираться или бежать на поезд через три минуты, через четыре уже опоздаешь, а что тут ручка, например, сломается, ну так и не жалко, всё равно цена этому убожеству пятачок пучок в базарный день, как взялось дома, ещё вспомнить бы, а, да, кто-то из мельком вписывавшихся на ночь позабыл, а потом и рукой махнул, решив, что в крайнем случае хозяева сами выкинут, до мусоропровода пол-этажа, в конце концов, если не пригодится уж совсем и неудачно подвернётся во время генеральной – то есть больше, чем сдвинуть грязную посуду на столе, – уборки. Попалось раньше, то есть вовремя, в сумку и бегом, через три ступеньки, в несколько прыжков на автобус, ну давай же, а, ч-чёррррт, красный свет, ну же, ну, ползи, грёбаная улитка по склону Фудзи, семь минут до отхода, два перекрёстка, вокзал, пятнадцатый путь, а-а-а-а, зараза, кого сбиваю – я всем прощаю, уже тронулся, последний рывок, уф. Вдоль состава до нужного вагона, ну и можно передохнуть, да, билеты вот, да, надо заранее, ага, конечно, в следующий раз, как говорит дедушка, «чтоб я был такой умный до, как моя жена после», нет, газет не надо, без календарей с голыми красавицами системы «доска-два-соска» я тоже проживу, о, кстати, очень вовремя тётка с корзинкой, поужинать дома всё равно ведь не было шансов, восполним, с чем у вас там пирожки, с капустой, луком-яйцами и повидлом? Давайте по два, нет, которые с повидлом, тех три. Пакетик чая, который одни называют «утопленником», а другие «тампаксом», в общем, понятно, что труха для окраски воды, но сгодится, а пирожки очень даже ничего, конечно, когда с утра не жрамши, тут и жареные гвозди сойдут за деликатес. А всё равно хорошо. Благодушно. И вагон симпатичный попался, тихий, даром что плацкарта. Только в конце вагона какая-то компашка с гитарой, но тоже вроде не орут. Что поют-то хоть, прислушаться...
...И кубики льда в стакане звякнут легко и ломко,
И странный узор на скатерти пойдёт рисовать рука,
И будет бренчать гитара, и будет крутиться плёнка,
И в дальний путь к Абакану отправятся облака...*
Ядовито-зелёное пластмассовое чёрт-те что с отломанной ручкой
Вода
Проснуться – ночью, резко, будто выдернули за уши и встряхнули. Сна как не бывало. Вообще. Ни в одном глазу. Хотя просыпаешься обычно тяжело, ещё с полчаса, а то час тормозишь, и не помогает ни чай-кофе-и-покрепче, ни холодный душ, ни утренний ветер с дождём в лицо, если всё-таки проспал и выбегать уже вот прямо пятнадцать минут назад.
Что за чёрт? Середина ночи. Сколько там – три часа, четыре? Лезть за мобильником – наручные часы на тебе долго не живут – лень. Поезд как поезд, Москва-Ульяновск, вроде не холодно, от окна в голову не сквозит, хоть и по зимнему времени (согласно прогнозу, если верить синоптикам, минус десять. Если не верить – минус пятнадцать) укутаться невредно. И вправду вполне пристойный вагон. Чего б не отсыпаться, спрашивается?
Дрыхнуть, однако, больше не хочется. Но и глаза открывать не хочется.
Какая-то станция. Стоим. Долго стоим.
Ладно, потянуться, немного поёжиться и встать. Любопытно же. Может, что интересное продают, как в Гусе-Хрустальном, например, хотя это в середине ночи вряд ли. Таких сумасшедших полуночников – что увидишь в зеркале – мало.
Сугробы слева. Справа – довольно ухоженная станция. Свежевыкрашенный вокзальчик. Молочно-белые фонари – снег от их света синий. И табличка станционная, тоже свежевыкрашенная, аккуратными белыми буквами по синему:
ПОТЬМА
И с удивлением узнать в услышанном сдавленном хрипе – своё дыхание.
Обрушилось – контекст, ассоциации, как угодно филологически правильно-безупречно назови, – но словно непрочная стена от удара, и бьют осыпающиеся – замедленная съёмка – обломки, и вдыхаешь, закашлявшись, тяжёлую, ранящую цементную пыль. Читанное – да, книжные дети, не знавшие битв, но дети перестройки, времени, когда написанное впрок взламывало лёд, прорастало по живому, сквозь дендриты и аксоны, хорошо направленным пинком заставляло – хочешь того или не хочешь – соотноситься и думать о судьбе, можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь, а ведь не пробовал, адреналин и тахикардия под горло, счастье и немыслимая хинная горечь открытия, Шаламов ли, Солженицын ли, Керсновская, и это вот, напрямую:
...Медною всей плотью
Пой про мою Потьму,
Пой о моём брате –
Там, в ледяной пади...*
И вот она, эта Потьма, вживую, не из строчек, а как на открытке рождественской аккуратненькая, чуть не вылизанная, такое в Германии или Голландии ожидаемо было бы, но не посреди России и ночи, и свежевыкрашенная, и пергидрольно-беспамятная, и никому не сказать, не встряхнуть, только тебя так из сна выдрали да носом в стекло до крови ткнули, а рядом кто-то, с кем схожие серебряные кольца на безымянных пальцах, но только тоже – не выдернуть, не поймёт, ничего она не поймёт, только пальцем у виска покрутит и на другой бок перевернётся, и ясно, что зря эти кольца, разомкнутые звенья, не связалось, не сплелось, да и не должно было, и не могло, если подумать, а свет от снега сквозь изморозь на стекле синий-синий, а ведь когда они умирали, то последнее, что видели, – вот этот нечеловечески синий цвет, луч сквозь глаза, красота, которой не нужно быть живой, последнего выдоха луч, как же холодно, до озноба костного, словно синева пронзительная эта – уже вдоль позвоночника, так Мандельштам умирал, пусть не здесь, но так же, и сотни, тысячи, десятки тысяч умирали, и с каждым – их щеглы-да-скворцы-без-орехового-пирога, нереиды-у-Чёрного-моря, звёздный-луч-как-соль-на-топоре, вот он, этот луч, сапфировый небесный ли, рукотворный ли лазер, плачь-не-плачь, а ведь и слёзы замёрзнут, потом только по весне вспомнят «подснежника», если повезёт, а то и нет, и будет ли весна, но ведь была же, потому и жив ты, хоть и смотришь на смертельной красоты луч этот – смотри же, внимательно, не отрываясь, сквозь резь в глазах, за всех тех, кто досмотреть не смог, и плакать – не смей!
И вопреки всей физике, школьной программе, вопреки прогнозам синоптиков и сугробам, изморозь – именно в том месте, сквозь которое взгляд уходит в снега, – тает. Сворачивается из кристалликов, ясная, прозрачности горькой.
Одна-единственная большая капля на вагонном стекле. Медленно-медленно скатывается вниз. Пронизывающей сапфирной синевы – слеза. О тех, кто.
А на столике плацкартном – где серо-белый поцарапанный пластик, присохшие пятна пива, упаковки от чипсов и скомканное тряпчатое вагонное полотенце в углу, – лежит кусок пирога. Конечно же, орехового. Откуда другому взяться.
Покормить бы щеглов да скворцов, право слово.
Да нету их.
Совсем нету.
Зима.
---
*Стихи Александра Галича
----------
Начало - http://lugovskaya.livejournal.com/104737
Окончание - http://lugovskaya.livejournal.com/104833
Фффф, что ж тебя тянет на чёрт-те что, вот это пластмассовое ядрёно-ядовито-зелёное ты откуда... гм, мда, сколько всякого хлама, оказывается, есть на полках. Всё-таки до дрожи железнодорожное, хоть и не так лобово, как подстаканный звон, систола-диастола от стыков, – но то, что кидают в сумку, когда лень собираться или бежать на поезд через три минуты, через четыре уже опоздаешь, а что тут ручка, например, сломается, ну так и не жалко, всё равно цена этому убожеству пятачок пучок в базарный день, как взялось дома, ещё вспомнить бы, а, да, кто-то из мельком вписывавшихся на ночь позабыл, а потом и рукой махнул, решив, что в крайнем случае хозяева сами выкинут, до мусоропровода пол-этажа, в конце концов, если не пригодится уж совсем и неудачно подвернётся во время генеральной – то есть больше, чем сдвинуть грязную посуду на столе, – уборки. Попалось раньше, то есть вовремя, в сумку и бегом, через три ступеньки, в несколько прыжков на автобус, ну давай же, а, ч-чёррррт, красный свет, ну же, ну, ползи, грёбаная улитка по склону Фудзи, семь минут до отхода, два перекрёстка, вокзал, пятнадцатый путь, а-а-а-а, зараза, кого сбиваю – я всем прощаю, уже тронулся, последний рывок, уф. Вдоль состава до нужного вагона, ну и можно передохнуть, да, билеты вот, да, надо заранее, ага, конечно, в следующий раз, как говорит дедушка, «чтоб я был такой умный до, как моя жена после», нет, газет не надо, без календарей с голыми красавицами системы «доска-два-соска» я тоже проживу, о, кстати, очень вовремя тётка с корзинкой, поужинать дома всё равно ведь не было шансов, восполним, с чем у вас там пирожки, с капустой, луком-яйцами и повидлом? Давайте по два, нет, которые с повидлом, тех три. Пакетик чая, который одни называют «утопленником», а другие «тампаксом», в общем, понятно, что труха для окраски воды, но сгодится, а пирожки очень даже ничего, конечно, когда с утра не жрамши, тут и жареные гвозди сойдут за деликатес. А всё равно хорошо. Благодушно. И вагон симпатичный попался, тихий, даром что плацкарта. Только в конце вагона какая-то компашка с гитарой, но тоже вроде не орут. Что поют-то хоть, прислушаться...
...И кубики льда в стакане звякнут легко и ломко,
И странный узор на скатерти пойдёт рисовать рука,
И будет бренчать гитара, и будет крутиться плёнка,
И в дальний путь к Абакану отправятся облака...*
Ядовито-зелёное пластмассовое чёрт-те что с отломанной ручкой
Вода
Проснуться – ночью, резко, будто выдернули за уши и встряхнули. Сна как не бывало. Вообще. Ни в одном глазу. Хотя просыпаешься обычно тяжело, ещё с полчаса, а то час тормозишь, и не помогает ни чай-кофе-и-покрепче, ни холодный душ, ни утренний ветер с дождём в лицо, если всё-таки проспал и выбегать уже вот прямо пятнадцать минут назад.
Что за чёрт? Середина ночи. Сколько там – три часа, четыре? Лезть за мобильником – наручные часы на тебе долго не живут – лень. Поезд как поезд, Москва-Ульяновск, вроде не холодно, от окна в голову не сквозит, хоть и по зимнему времени (согласно прогнозу, если верить синоптикам, минус десять. Если не верить – минус пятнадцать) укутаться невредно. И вправду вполне пристойный вагон. Чего б не отсыпаться, спрашивается?
Дрыхнуть, однако, больше не хочется. Но и глаза открывать не хочется.
Какая-то станция. Стоим. Долго стоим.
Ладно, потянуться, немного поёжиться и встать. Любопытно же. Может, что интересное продают, как в Гусе-Хрустальном, например, хотя это в середине ночи вряд ли. Таких сумасшедших полуночников – что увидишь в зеркале – мало.
Сугробы слева. Справа – довольно ухоженная станция. Свежевыкрашенный вокзальчик. Молочно-белые фонари – снег от их света синий. И табличка станционная, тоже свежевыкрашенная, аккуратными белыми буквами по синему:
ПОТЬМА
И с удивлением узнать в услышанном сдавленном хрипе – своё дыхание.
Обрушилось – контекст, ассоциации, как угодно филологически правильно-безупречно назови, – но словно непрочная стена от удара, и бьют осыпающиеся – замедленная съёмка – обломки, и вдыхаешь, закашлявшись, тяжёлую, ранящую цементную пыль. Читанное – да, книжные дети, не знавшие битв, но дети перестройки, времени, когда написанное впрок взламывало лёд, прорастало по живому, сквозь дендриты и аксоны, хорошо направленным пинком заставляло – хочешь того или не хочешь – соотноситься и думать о судьбе, можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь, а ведь не пробовал, адреналин и тахикардия под горло, счастье и немыслимая хинная горечь открытия, Шаламов ли, Солженицын ли, Керсновская, и это вот, напрямую:
...Медною всей плотью
Пой про мою Потьму,
Пой о моём брате –
Там, в ледяной пади...*
И вот она, эта Потьма, вживую, не из строчек, а как на открытке рождественской аккуратненькая, чуть не вылизанная, такое в Германии или Голландии ожидаемо было бы, но не посреди России и ночи, и свежевыкрашенная, и пергидрольно-беспамятная, и никому не сказать, не встряхнуть, только тебя так из сна выдрали да носом в стекло до крови ткнули, а рядом кто-то, с кем схожие серебряные кольца на безымянных пальцах, но только тоже – не выдернуть, не поймёт, ничего она не поймёт, только пальцем у виска покрутит и на другой бок перевернётся, и ясно, что зря эти кольца, разомкнутые звенья, не связалось, не сплелось, да и не должно было, и не могло, если подумать, а свет от снега сквозь изморозь на стекле синий-синий, а ведь когда они умирали, то последнее, что видели, – вот этот нечеловечески синий цвет, луч сквозь глаза, красота, которой не нужно быть живой, последнего выдоха луч, как же холодно, до озноба костного, словно синева пронзительная эта – уже вдоль позвоночника, так Мандельштам умирал, пусть не здесь, но так же, и сотни, тысячи, десятки тысяч умирали, и с каждым – их щеглы-да-скворцы-без-орехового-пирога, нереиды-у-Чёрного-моря, звёздный-луч-как-соль-на-топоре, вот он, этот луч, сапфировый небесный ли, рукотворный ли лазер, плачь-не-плачь, а ведь и слёзы замёрзнут, потом только по весне вспомнят «подснежника», если повезёт, а то и нет, и будет ли весна, но ведь была же, потому и жив ты, хоть и смотришь на смертельной красоты луч этот – смотри же, внимательно, не отрываясь, сквозь резь в глазах, за всех тех, кто досмотреть не смог, и плакать – не смей!
И вопреки всей физике, школьной программе, вопреки прогнозам синоптиков и сугробам, изморозь – именно в том месте, сквозь которое взгляд уходит в снега, – тает. Сворачивается из кристалликов, ясная, прозрачности горькой.
Одна-единственная большая капля на вагонном стекле. Медленно-медленно скатывается вниз. Пронизывающей сапфирной синевы – слеза. О тех, кто.
А на столике плацкартном – где серо-белый поцарапанный пластик, присохшие пятна пива, упаковки от чипсов и скомканное тряпчатое вагонное полотенце в углу, – лежит кусок пирога. Конечно же, орехового. Откуда другому взяться.
Покормить бы щеглов да скворцов, право слово.
Да нету их.
Совсем нету.
Зима.
---
*Стихи Александра Галича
----------
Начало - http://lugovskaya.livejournal.com/104737
Окончание - http://lugovskaya.livejournal.com/104833
