Космополитизация поэзии
Разговор в журнале crivelli@lj

Мне кажется, что тема распадается на две практически не связанные.

С одной стороны, происходит расширение пространства жизни языка за счёт расширения географии у носителей.

Но расширение географии – это ещё и расширение жизненного опыта, это разность жизненного опыта у людей, живущих в разных странах.

Эта разность проявляется и в общении, и в культуре.

Эта разность проявляется в восприятии.

Даже на уровне самой примитивной географии – стихи, в которых проявлены какие-то географические точки воспринимаются сильно по-разному теми, кому эти точки изнутри знакомы, теми, кто видел их беглям взглядом и теми, кто не видел вовсе.

А уж если углубляться, так совсем интересно получается. Я знаю умом, что Лорка для испанского читателя не экзотика, но эмоционально для меня – экзотика, моё восприятие Лорки искажено по отношению к испанскому.

Мой любимый пример из собственной жизни относится к первым годам эмиграции.

Мы уехали в 79-ом, и отъезд тогда был спуском в царство мёртвых, может быть, в замечательное царство, но в царство, откуда не возвращались, куда не могли дотянуться живые...

Первые годы, по крайней мере, для многих из уехавших в Америку, оказывались исключительно тяжёлыми морально – почти у всех оставались прочные связи дома, почти всем было чрезвычайно трудно приспособиться к чужой культуре.

Ну, и слова «навсегда» и «никогда» - очень страшные слова.

Одним из главных событий дня в эти первые годы был приход почты. В субботу мы караулили почтальона, бегали к ящику двадцать раз.

В будни, возврашаясь домой, я подкравывалась к окну (жили мы на первом этаже), чтоб через окно посмотреть, не лежит ли на столе авиа конверт с полосками, целый ритуал был – подойти сначала к окну, но не смотреть сразу, наоборот, зажмуриться, потом разом открыть глаза и увидеть или не увидеть...

Естественно, что строчки «здесь снится вам не женщина в трико, а собственный ваш адрес на конверте» воспринимались мной через этот вот опыт первых лет.

Потом выяснилось, что tarzanissimo@lj, уехавший не в Америку, а во Францию, не проживший этих лет отторжения от чужого (думаю, что если б я приехала сразу во Францию, я бы сберегла много душевных сил, растраченных на негативные эмоции первых лет, но не получила бы ценнейшего опыта, так что я чрезвычайно рада тому, что прошла через Америку) воспринимал эти строчки совершенно иначе, видя за ними классическую ностальгию, а не ту нитку, на которой висела жизнь – для него это был ленинградский адрес Бродского.


И вторая сторона космополитизации. Попытка выйти в чужую культуру, чтоб освежить медленную кровь своей. Попытка выйти из круга сказанности за счёт средств чужого языка.

Тут опять Бродский – очень интересный пример. На мой взгляд, перелом в его стихах (переход от ранних к «поздним») произошёл невероятно давно – тогда, когда он, практически не владея языком, потянулся к англоязычной поэзии. Думаю, что потянулся в значительной мере именно для того, чтоб выйти из круга «уже сказанного».

В воспоминаниях Андрея Сергеева (по-моему, из самых лучших воспоминаний о Бродском) как раз рассказывается, как Бродский впервые стал читать Фроста – Андрей Сергеев и дал ему.

Я как-то с великим изумлением обнаружила, что «Деревья в моем окне, в деревянном окне» прямо из Фроста растут.

Уж не говоря об отношениях с Оденом в «Он умер в январе, в начале года»


tarzanissimo@lj утверждает, что его учитель Павел Григорьевич Антокольский вечно говорил: «Не стесняйтесь брать из чужого языка, это не кража».

Мне кажется, что это очень правильная мысль.