Вслед за этим
Почему бы и не еда?

Совершенно всё равно, за какую ниточку потянуть – распутывается клубок, клубки, – потрогать котьей лапой и катать. Кот-катать.

В воскресенье завтрак – картошка с солёными грибами. Грибы достают из ведра, из-под пресса, они лежат там крепенькие новенькие, разве что слегка уплощённые. Угадываешь – волнушка, жалеешь, что не розовая и без этой свисающей нежной бахромки, но дырочка в ножке на месте. Можно даже попытаться вспомнить, когда и где её собрали, волнушки не такие частые звери, как горькушки.

А кислую капусту – руками, жадно, не дожидаясь обеда. Из миски, и чтоб хрустела.

Счастье в жизни – помидоры. Громадные кривые, бабки с вёдрами на станциях, мы добирались с Кавказа в Крым, сели в Краснодаре в полупустой поезд «Баку – Симферополь», невозможно удержаться и не купить ведро помидоров, ведро персиков. Потом надо было доволочь эти вёдра до Коктебеля, тащиться с ними и с рюкзаками по пыльной улице станции Владиславовка, где проезжавшие грузовики делали вид, что задавят, и было понятно, что поставить палатку и переночевать – идея самоубийственная. Добраться к вечеру до Феодосии, забраться в отцепленный вагон. А в Коктебеле, под палаткой, в саду, помидоры и персики сожрали муравья, доблестные полки муравьёв, оставлявшие от помидоров хвостики и от персиков косточки.

Помидоры бывали со сметаной, и розовый соус подлизывался языком, и языку было не оторваться от уже пустой тарелки. И бывали турецкие бутерброды (как же радовали важные названия) – на хлебе, с зеленью, чесноком, красным перцем.

Главная наша вечерняя еда на Средиземном море в августе, за столом под глициниевой крышей, а под лампочкой на стене семья гекконов, и кто-то шуршит в кустах, и если лето не очень жаркое, накидываешь что-нибудь на купальник, – салатище – мы его делаем в двух мисках, одной не хватает – провансальские помидоры, такие же, как те краснодарские, базилик, брынза или козий сыр – это всегда, остальное под настроение – перцы, оливки, листья рукколы, и много-много оливкового масла. А вместо языка по тарелке – хлеб, естественно, тёмный, пахучий. И холодное розовое вино.

После беспомидорной зимы так хотелось чего-нибудь, хоть красного цвета, что я как-то подаренным электрическим миксером взбила кефир с болгарским соусом для убиения врагов – в бутылке со скромной надписью «прохладительный напиток тангра» – разведённая аджика.

Как-то раз родители принесли среди зимы чёрные ягоды, рот наполнился слюной от предвкушения – о подлость человеческая, о мерзкая горечь – это были маслины. Я полюбила их только во Франции, и – зелёные.



Молодая картошка, бабанины малосольные огурцы, рассол со сметаной, первые помидоры, обычно мелкие болгарские. Дачное счастье.

И ужин в первый вечер на даче, когда только приехали, разгрузились, готовить времени не было – сварили сосиски, и обязательно свежие огурцы – и запах примешивается к сиреневому.

Детское счастье – когда в доме нет обеда, нет этого противного мясного супа, нет второго, – опять мяса, нелюбимого мяса с гарниром, хорошо если с картошкой, а то вдруг с несъедобными макаронами. И мама делает то, что у нас в доме называлось «бигус» – жареную колбасу с пюре.

Первые длинные огурцы в каком-нибудь ларьке, на газоне ещё остатки серого снега, несёшь его домой, а он пахнет. Крутые яйца, огурец, сметана – такого салата можно было съесть, сколько угодно – зима кончилась.

И ещё одно ленинградское счастье с запахом свежих огурцов и конца зимы – корюшка – чугунные сковородки на коммунальных кухнях, дым, и это хрустение хвостиков.

На даче жарили пирожки с черникой. Сколько себя помню, жарили, Бабаня с мамой, на керосинках в самом моём раннем детстве. Мы помогали лепить. Пирожков надо было сделать сто. И потом соревноваться, кто больше съест. Их надкусишь, а они текут, и если вытекали на одежду, пятна не отстирывались.

А баба Роза делала бутерброды со свёклой. Чёрный хлеб, свёкла, репчатый лук.

Ещё были рогульки с корицей – не булочки, а именно рогульки, маленькие рулетики, которые приятней всего было есть, постепенно раскручивая. Ленивая Машка не хочет мне их печь, а я вообще печь не умею. Рогульки, уложенные в огромную миску, горячие, прикрытые полотенцем.

Манную кашу надо было есть с вишнёвым вареньем – тонкий слой каши, густой – варенья.

Рыночный творог – очень редко – дорогущий – пластами со сметаной и с тем же вишнёвым вареньем.

А на даче в Зеленогорске в пристанционном магазине рощинский творог, вкусный, развесной, но он не всегда бывал.

В Усть-Нарве – тюбики – клюквенный экстракт и мармелад – не уродливые стеклянные банки, а заграничные тюбики с красивыми картинками. Потом в Ленинграде вполне маловкусный сыр «виола» – с финской красавицей на обёртке.

В Домбае напротив магазина один грузин жарил шашлыки – в запахе травы и пряностей. Шашлыки, причём грузинские, сильно маринованные, – в них исчезает этот ненавистный мне с детства запах и вкус свежего мяса. Ещё не очень съедобное – студень (трясётся), фаршированная рыба (слишком мягкая), изюм (мама не ела).

И вино «Изабелла», после которого мы однажды на заплетающихся ногах пошли в горы.
Вино «Изабелла», не выдерживающее перевозки на самолёте, скисшее совсем, жалкое в Питере.

В последний раз я пила его в Венеции. Мы сидели в какой-то траттории на маленькой улочке, в том переплетении узких и кривых, в которое, к великому счастью, туристы обычно не заходят. За соседним столиком беззубый клошарского вида человек вступил с нами в беседу. Хотел он поговорить с моим приятелем, потому как не пристало старого закала итальянцу разговаривать с женщиной, но приятелю был нужен переводчик, а мой ужасный итальянский после нескольких дней в Италии всё-таки позволяет с пятого на десятое вести беседу. Мы узнали, что он был в русском плену, что было очень холодно, и после радостных выкриков «товарич» и «спасибо», пухленькая хозяйка траттории, давно прислушавшаяся к нашему разговору, вынесла пыльную бутылку. И это была «Изабелла» – такое вздрагиванье узнавания.

Еда – это не менее бесконечно, чем книги – или это только я такая обжора.

Ещё ведь были яблоки. Осенью в корзине – антоновка, штрифель, штрифлинг. Запах, пропитывавший квартиру. Яблоки с рынка. И правильная жизнь – придти после школы, повалиться на родительскую тахту с книжкой и корзиной яблок – и до вечера.

Лет 10 назад я наткнулась на антоновку на рынке в Анси. Спросила у женщины, как называются её яблоки, а она в ответ – не знаю, бабушкино дерево, всегда было.

А ещё яблоки около Пушкинских гор, у бабок, на пёстрых платках, разложенных у дороги. Огромные с розовыми боками.

И арбузы. Круглые из загончиков зелёные тигры. Один такой еле удерживала в руках мама, когда вышла из автобуса в Усть-Нарве 21 августа 68-го и сказала, что танки в Чехословакии...

Хватит, хватит об еде – а ещё ведь есть пахнущее коровой молоко, струя, со звоном бьющая в железное ведро, запах этих нежных тёплых носов и сена – под Питером давным-давно, в Альпах – сейчас.

И острый айран, которым нас поили бесплатно на северном Кавказе в начале 70-х и за который стали драть бессмысленно большие деньги в середине – по мере того, как тамошние народы, приветливые и доброжелательные, не выдерживали напора примитивной цивилизации, не приносившей им ни культуры, ни образования, а только гадостные и бессмысленные соблазны.

И бабки с чулками, полными двадцатипятирублёвок, которые не на что тратить, продавали свитера из шерсти несчитаных овец – за 50 рублей, или за электрический фонарик.

В Гэйнсвилле, университетском городке, где мы жили во Флориде, был магазинчик – с невиданными в других местах рыбами – золотистым amber jack’ом, кем-то серебряным в голубых пятнах. И ещё rock shrimps – чёрных небольших креветок, извалявшихся в песке. Мы их мыли под сильной струёй, но всё равно песок поскрипывал на зубах.

А лучше всего – канкальские устрицы – на камушке на пляже рядом с рынком, где по отливной полосе, по слою устричных раковин ходит белая морская цапля, где из моря выезжают на базар полные устриц грузовики, – с лимоном, он нужен даже больше для цвета, вкуса и так хватает, главное не забывать выпить из раковин морскую воду, и с белым вином из пластикового стакана... В запахе гниющих водорослей, смешанном с запахом сирени...