Дневник читателя. «Чайник, Фира и Андрей» А. Гаврилова, И. Шесткова

Две ночи подряд читал, не отрываясь мемуары и размышления пианиста Андрея Гаврилова, некогда победившего на Конкурсе Чайковского, сделавшего себе карьеру на Западе, невозвращенца и яростного интерпретатора, который, оказывается, был близок (в нейтральном смысле) с Рихтером, ну, и описал его, естественно...
"Чайник" - это, соответственно, Конкурс Чайковского, а Фира (Зем-ФИРА) - Рихтер, престарелый, депрессивный гомосексуалист, высасывающий все соки из близких и не близких людей ("рихтеровской челяди", как их Гаврилов называет).
При том, что сам, будучи молодым музыкантом, Гаврилов входил в ближайший круг рихтеровского окружения, понимая себя равным "Славе", который не только признавался Андрею в любви и ждал когда тот, наконец, станет гомосексуалистом, но и признавался в том, что Гаврилов его обскакал в Генделе и в Скрябине.

Особенно достаётся Дорлиак, которой Рихтер был обязан и карьерой и бытовым укладом и которая изображается классической мегерой и Горгоной при размазне, мазохисте, подкаблучнике.
Заодно и перепадает Ростроповичу с Вишневской ("Буратинке" и "Вишне"), товарищам по Консерватории, Гидону Кремеру и другим коллегам (исключение делается лишь для бегло упомянутых Гергиева и Башмета, и, может быть, ещё и Светланова).
Это, конечно, сенсационные воспоминания, камень на камне не оставляющие от традиционного рихтеровского мифа, который не переносит конкретности и подробностей, а мемуары Гаврилова буквально сочатся деталями, на которые у него, если верить дотошным записям (что ели и что пили и кто во что был одет) удивительная память.
А если не верить?


И тут, во-первых, следует вспомнить про обязательную субъективность любого мемуариста; тем более, охваченного желанием отомстить бывшему другу, который "поматросил и бросил", не открыв дверь своей специально спроектированной квартиры на Бронной и закрывшись в ней, как в золотой клетке. В санузле золотой клетки.
Во-вторых, личная история Гаврилова, оказывающаяся бонусом к жизнеописанию "великого и ужасного" Славы, легко раскладывается на отношения с теми, кто помогал и с теми, кто мешал (завидовал, вредил).
Соответственно, "Наши" все сплошь хороши, а на плохишей Гаврилов не жалеет желчи и едких красочек, что легко вскрывается как очевиднейшая субъективность и оправдание, как я это называю, "собственного способа производства".
То, что Гаврилов помнит добро и помнит зло - это прекрасно, другое дело, что это деление мешает ему приподняться над ситуацией и правильно её оценить, выставляя себя...
Как бы это поточнее выразиться...

...в-третьих, текст этой совсем недавно доделанной книжки оказался выложен в интернет соавтором Гаврилова - берлинским писателем Игорем Шестковым, которого соавтор, трепетный интерпретатор Шопена, попросту кинул.
Знаю массу похожих случаев, Гавриловский - даже не сто десятый; отчего-то большие (и не очень) музыканты, театральные, да и кто угодно, не слишком понимающие в словесных технологиях, сначала радуются возможности сотворчества, в котором зависят от писателей и журналистов, а затем, постепенно, забывают о людях, без которых текста просто бы не было и присваивают созданные другими людьми тексты примерно так же, как написанную композиторами музыку.
Уровень собственных размышлизмов Гаврилова, риторический, кудреватый и неглубокий показывает из каких низин Шестков вытаскивал этот текст.
Там, где Гаврилов не касается музыки (хотя сами музыкальные разборы, особенно шопеновских ноктюрнов, замечания о Бетховене и особенно тщательное описание рихтеровской манеры игры, пристрастное, но, при этом, отсвечивающее точностью, просто блестящи - правда, только если коротки и как бы случайны, в проброс, а не как развёрнутое высказывание) он откровенно плавает, скатываясь в дешёвую публицистичность, которую нельзя оправдать даже введением в курс дела потенциального западного читателя.

А, что главное, попытка избавиться от соавтора (как и некоторые другие штрихи к портрету говорящего, исподволь выскакивающие и не украшающие Гаврилова, но, напротив, его сурово разоблачающие) подрывает доверие ко всей воспоминательной конструкции в целом.
Свидетельства человека, мухлюющего при соавторстве с самым дорогим в творческом процессе человеком, заслуживают не очень большого доверия ко всем прочим показаниям, как бы нам не хотелось причаститься к грязному бельишку великих музыкантов.
Между тем, если выскрести из текста всю "желтуху", аккуратно распределённую между прочими событиями гавриловской биографии, в мемуарах мало что останется (собственно музыкальные заметки, ведь, тоже вынесены за рамки событийной канвы, бонусом к истории и даже необязательным приложением).
Так ты и начинаешь понимать, что часть про Рихтера нужна, чтобы контрабандно, на интересе к "противоречивой личности", пролезть и самому.
Не мытьём, так катаньем. Не чучелком, так тушкой. Тоже способ плюнуть в вечность.
Тоже способ обратить на себя внимание, заинтересовать - вот и мне захотелось скачать запись той самой пьесы Скрябина, о которой сыр-бор.
Надеюсь понравится.

Желтуха не может анализировать события и явления. Желтуха способна предлагать фактуру, а когда начинает браться за аналитику выходят сплошные "белые нитки".
Перемывая косточки Рихтеру, показывая как его унижали в СССР, как гения всех пианистических времён угнетала советская действительность и какие респекты оказывали ему за границей, где он расцветал в декадентствующих борделях, Гаврилов не решает (и не даёт информации, а ту версию что садомазохизм, де: Рихтеру нужно было унижать и быть униженным, не выдерживает критики) одного из главных вопросов - отчего Рихтер не уехал из СССР, но постоянно сюда возвращался.
Хотя, следует признать, что, в общем, портрет "Славы" получился весьма колоритным. Объёмным. Жизненным. И человечным.
Вызывающим какую-то новую симпатию (не олимпиец, но тоже человек), хотя и лишённую теплоты.
Но симпатии, кажется, вовсе необязательно быть тёплой.

Тем более, что то, как Рихтер играет я как не любил, так и не люблю (хотя и отдаю должное. Хотя живьём и не слышал, не застал): холодно, холодно, холодно, пусто, пусто, пусто.
И тут я целиком и полностью с Андреем Гавриловым согласен: когда в музыке для Рихтера не было страдания (как в Шуберте) в его исполнениях, которые не могут нравиться детям, но только подросткам, лишившемся первозданности ощущений и ещё не ставших собой (момент когда многие подсаживаются на рихтеровские трактовки не совпадает со зрелостью), нет жизни.
Не "недостаточно" жизни, но "жизни нет", пустыня, пустыня вокруг. Пустыня, ничего не оставляющая от первоисточника, так что можно даже говорить о композиторе Рихтере, менявшем чужое сырьё, инфицируя его собственной творческой нежитью.





Читал с экрана (спасибо большое Оле Раевой за ссылку), пока глаза не начали слезиться, а в открытом окне, выходящим на парк Леуми мне не забрезжил российский пейзаж с берёзками.