|
|
Пишет Paslen/Proust (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} paslen)@ 2011-06-30 01:25:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Шестнадцатая маршрутка
Первой заходит крашенная блондинка не первой молодости с пищащей картонной коробкой, которую она ставит на пол. В коробке прорези для дыхания цыплят.
Затем входит, не нагибаясь, глазастый школьник с удивлённым взглядом и активной жизненной позицией; с видимым удовольствием он каждый раз включается за процесс передачи сдачи.
На кроссовках у него цепочки. А я представляю, как вечером вся семья этого мальчика соберётся за столом. Соберётся и всё - у представления нет морали.
Где-то на подъезде к южному Тель-Авиву вваливается ортодокс с пейсами.
Белая рубашка, белые носки, чёрная одежда.
Ортодокс утыкается взглядом в лобовое стекло – перед нами едет автобус на задней стороне которого реклама нижнего белья. Автобус подолгу стоит на светофорах.
На повороте к Левински (значит, большая часть пути уже пройдена) впархивают две молодые негритоски со стаканчиками пепси. В маечках. С торчащими в разные стороны сосками.
Волосы у них разобраны на мелкие косички; допив газировку, они наливают новую порцию из бутылки, завёрнутой в бумажный пакет, точно это алкоголь.
Вместе с ними вползает загорелый ашкеназ, похожий на верблюда с пачки «Кемел», который долго устраивается на задах, теряет мелочь, школьник помогает ему собрать монетки, а затем школьника и вовсе пересаживают к верблюду, так как на очередном перекрёстке в маршрутку втискивается громкоголосая бабка, которой хочется сесть поближе к водителю.
Садится. Тут же начинает гортанно горланить, вовлекая в разговор не только водителя в шляпе, постоянно сплёвывающего в окно, но и крашенную, слегка пожухшую тетку с цыплятами.
Где-то в середине долгой Левински негритоски, допив пепси, выпархивают, а их место занимает семья, пахнущая индусскими благовоньями – маменька в шортах, пузатый папенька в шортах и кудрявая деточка с ангельским личиком.
Затем в маршрутку, где личный состав продолжает меняться залезает претенциозная тётка с морщинистой кожей в странной полупрозрачной хламиде, многократно прожженной сигаретами; это, вероятно, у неё фан такой, свой собственный способ быть модной.
В её мочках болтаются круги – такие же большие, как и под её потасканными глазами, кажется, худоба её дурно пахнет.
Фея, как я называю её про себя, начинает громко говорить по телефону и забивает бабульку на первом сиденье. Общий разговор вянет.
Зато я обращаю внимание на толстого американца в панаме, вытирающего потную лысину платком.
То, что он из Америки я узнаю из его разговора с маленькой вьетнамкой, скорее всего, его ассистентка, решаю я. Ассистентка говорит с ним по-английски без какого бы то ни было акцента, затем у неё звонит трубка, в которую она говорит на непонятном щёлкающем наречии, затем, обращаясь к окончательно вспотевшему рохле, вновь переходит на английский, поясняя, что звонила Милла.
А-а-а-а-а, говорит багровая лысина, Милла, как же, знаю, знаю, передавай ей привет.
Американец странно смотрится на фоне тесных азиатских лавок, мелькающих за окном, белых домов, облепленных товарами и людьми точно муравьями - на фоне всего этого сотворённого антуража, стремящегося стать соприродным.
Американец смотрится странно, апострофом, а вьетнамка в картиночке этого мира - как влитая. С её маленькими наманекюренными (каждый не больше мизинца) пальчиками, торчащими из вьетнамок.
На смену фее, вышедшей у поворота на Алленби, вошли интеллигентный ботаник лет двадцати пяти и поджарый эфиоп с сеткой. В сетке продукты.
Теперь, когда море видно в просветы улиц, громче всех говорит длинноногая разбитная деваха. Она тараторит в свою трубку так эмоционально и громко, что кажется будто в маршрутке стало тесно.
Её трескотню демонстративно не замечают кудреватая тётка средних лет с замусоленной Торой и девочка-гот.
Потом заходит стриженный парнишка с серьгами на полмочки, эфиоп выходит, входит неухоженный «строитель» с пышными, неухоженными бакенбардами в поношенном костюмчике, который, почему-то, садится на пол.
Так же хочется упомянуть Иисуса Христа в холщёвом хиппарском рубище и Марию Магдалину, вошедшую вместе с ним; рыжую, конопатую ирландку (звонок на её мобильном выводил джигу) со связкой воздушных шариков; носатого угрюмого мачо в кипе (он ехал с нами совсем недолго), музыканта с гитарой, напевавшего под нос себе нечто заунывное и, наверное, кого-то ещё, хотя дорога заканчивается, упираясь в площадь с фонтанами; дальше уже только пляж и море. Море.
Первой заходит крашенная блондинка не первой молодости с пищащей картонной коробкой, которую она ставит на пол. В коробке прорези для дыхания цыплят.
Затем входит, не нагибаясь, глазастый школьник с удивлённым взглядом и активной жизненной позицией; с видимым удовольствием он каждый раз включается за процесс передачи сдачи.
На кроссовках у него цепочки. А я представляю, как вечером вся семья этого мальчика соберётся за столом. Соберётся и всё - у представления нет морали.
Где-то на подъезде к южному Тель-Авиву вваливается ортодокс с пейсами.
Белая рубашка, белые носки, чёрная одежда.
Ортодокс утыкается взглядом в лобовое стекло – перед нами едет автобус на задней стороне которого реклама нижнего белья. Автобус подолгу стоит на светофорах.
На повороте к Левински (значит, большая часть пути уже пройдена) впархивают две молодые негритоски со стаканчиками пепси. В маечках. С торчащими в разные стороны сосками.
Волосы у них разобраны на мелкие косички; допив газировку, они наливают новую порцию из бутылки, завёрнутой в бумажный пакет, точно это алкоголь.
Вместе с ними вползает загорелый ашкеназ, похожий на верблюда с пачки «Кемел», который долго устраивается на задах, теряет мелочь, школьник помогает ему собрать монетки, а затем школьника и вовсе пересаживают к верблюду, так как на очередном перекрёстке в маршрутку втискивается громкоголосая бабка, которой хочется сесть поближе к водителю.
Садится. Тут же начинает гортанно горланить, вовлекая в разговор не только водителя в шляпе, постоянно сплёвывающего в окно, но и крашенную, слегка пожухшую тетку с цыплятами.
Где-то в середине долгой Левински негритоски, допив пепси, выпархивают, а их место занимает семья, пахнущая индусскими благовоньями – маменька в шортах, пузатый папенька в шортах и кудрявая деточка с ангельским личиком.
Затем в маршрутку, где личный состав продолжает меняться залезает претенциозная тётка с морщинистой кожей в странной полупрозрачной хламиде, многократно прожженной сигаретами; это, вероятно, у неё фан такой, свой собственный способ быть модной.
В её мочках болтаются круги – такие же большие, как и под её потасканными глазами, кажется, худоба её дурно пахнет.
Фея, как я называю её про себя, начинает громко говорить по телефону и забивает бабульку на первом сиденье. Общий разговор вянет.
Зато я обращаю внимание на толстого американца в панаме, вытирающего потную лысину платком.
То, что он из Америки я узнаю из его разговора с маленькой вьетнамкой, скорее всего, его ассистентка, решаю я. Ассистентка говорит с ним по-английски без какого бы то ни было акцента, затем у неё звонит трубка, в которую она говорит на непонятном щёлкающем наречии, затем, обращаясь к окончательно вспотевшему рохле, вновь переходит на английский, поясняя, что звонила Милла.
А-а-а-а-а, говорит багровая лысина, Милла, как же, знаю, знаю, передавай ей привет.
Американец странно смотрится на фоне тесных азиатских лавок, мелькающих за окном, белых домов, облепленных товарами и людьми точно муравьями - на фоне всего этого сотворённого антуража, стремящегося стать соприродным.
Американец смотрится странно, апострофом, а вьетнамка в картиночке этого мира - как влитая. С её маленькими наманекюренными (каждый не больше мизинца) пальчиками, торчащими из вьетнамок.
На смену фее, вышедшей у поворота на Алленби, вошли интеллигентный ботаник лет двадцати пяти и поджарый эфиоп с сеткой. В сетке продукты.
Теперь, когда море видно в просветы улиц, громче всех говорит длинноногая разбитная деваха. Она тараторит в свою трубку так эмоционально и громко, что кажется будто в маршрутке стало тесно.
Её трескотню демонстративно не замечают кудреватая тётка средних лет с замусоленной Торой и девочка-гот.
Потом заходит стриженный парнишка с серьгами на полмочки, эфиоп выходит, входит неухоженный «строитель» с пышными, неухоженными бакенбардами в поношенном костюмчике, который, почему-то, садится на пол.
Так же хочется упомянуть Иисуса Христа в холщёвом хиппарском рубище и Марию Магдалину, вошедшую вместе с ним; рыжую, конопатую ирландку (звонок на её мобильном выводил джигу) со связкой воздушных шариков; носатого угрюмого мачо в кипе (он ехал с нами совсем недолго), музыканта с гитарой, напевавшего под нос себе нечто заунывное и, наверное, кого-то ещё, хотя дорога заканчивается, упираясь в площадь с фонтанами; дальше уже только пляж и море. Море.
