Ушные палочки в мадере. Сорокин и Пелевин

Сорокин и Пелевин соотносятся как алкоголь и как наркотик.
Два писателя русского изменённого сознания, что у них и общего. Стимуляторы разные.

Это очень интересный и тонкий момент - пути воздействия главных выразителей общественной физиологии оказываются физиологами частного самочувствия.
Если раньше писатель обобщал глыбы коллективных тел, навеивал сон золотой на целые социальные группы и прослойки, то теперь авторы подбирают ключики к конкретной телесности конкретного человека.

Все русские гении обязательно ходят парами, как разнозаряженные полюса, как страна с двухголовыми столицами, совершенно неслучайно породившими нынешний властный дуумвират.

Всё чаще и чаще сопоставляемые Пелевин и Сорокин, соотносятся как левое и правое полушарие, как левая и правая рука (нога, бронхи, тестикулы), как холод и жар, лёд и пламень, если и различаемые между собой то только лишь степенью погружённости в грязь мира или в свет нетварный.

При всей своей включённости в новостной и медийный мусор, Пелевин был и остаётся холодным медиа ещё и оттого, что он, внимательно просеивающий тонны информационной руды, внешне остаётся к ней совершенно безучастным.

Внутренне безучастный Сорокин ещё серьёзнее и глубже погружен в физиологический избыток бытия, связанный, прежде всего, с телесностью, стремящейся любые метафоры воспринимать буквально и чисто конкретно (потому его тексты и воспринимаются, несмотря на их очевидную сконструированность, как горячие, разгорячённые или, как минимум, разогретые), тогда как фантазийный поток Пелевина принципиально бестелесен и внетелесен.

И уже совершенно неважно, пиксели это или табачный (какой угодно) дым; существенно только то, что расширение это невозможно зафиксировать материально, ибо оно умозрительно.



В отличие от Сорокинского краснощёкого (=оптимистического, оптимизированного) обмена веществ, Пелевинский худосочен, бледен и принципиально нездоров.
Он летуч и неконкретен, хотя фактура его предельно конкретна и, казалось бы, ощутима; но стоит попытаться ухватить - и просачивается сквозь пальцы.

Причём со временем они, тексты его, по мере того, как история выдувает из них чёткость конкретики, становятся всё более и более виртуальными.
Такими же бестелесными примерно как нынешняя, сугубо телевизионная политика, которой вроде нет вне медийного поля.
Так и от самого Виктора Олеговича, как от ската или как перед грозой, пахнет электрическими разрядами; то есть, Чубайсом.

Пелевин - это "поле" изменений (в том числе и внутренних, физиологических, визионерских), зафиксировать излучение которого можно только с помощью приборов или текста.
Не потому ли и самого Пелевина как тела в общественном пространстве как бы не существует?
Время от времени возникают косвенные свидетельства его не жизни, но бытия. Точнее, бытования.
И всё больше фотографии, которые проще всего фальсифицировать.

Когда единства в [нашем, истинно русском] мире больше нет, в пространстве протяжённости и взаимного притяжения (равного взаимному отталкиванию) остаёмся мы, обмылки и обглодыши бывшей общности, бывшего единства, а Пелевин и Сорокин оказываются певцами этой разобщённости; их физиологичность, горячая ли, холодная, явленная или же заочная лишь следствия внимания к собственной телесности.

Это особенно выпукло и особенно понятно становится по одной из главных тайных сорокинских книг - "Пир", где каждая составляющая посвящена тому или другому концептуалисту, провозгласившая земную смерть этого влиятельного течения и перевод его в небесный музей, построена ещё и как поваренная книга, круто замешенная на физиологически активных рецептах.

От "Насти" и "Лошадиного супа" до праздничного стола из "Банкета", куда входят салаты из новогодних фотографий и любовных писем, паштет из мужских носков, галстуки, фаршированные тампаксами, гренки с телефонными счетами, заливное из женских перчаток, тарталетки с комнатной пылью и прочая вкусная и здоровая пища, собирающаяся вокруг наэлектризованных жизненными токами и соками мест обитания человека.

И тут, кстати (или не кстати), вспоминается так же айтматовская Плаха с наркотическим пластилином, возникающем из полевой пыльцы, налипшей на пот, но наркотики это, ведь уже к Пелевину, не так ли?