В. Розанов "Итальянские впечатления"

Розанов, конечно, человек внешне неприятный и путешествие с таким попутчиком, въедливым да занудным, когда «себе на уме» проступает на лбу алыми буковицами, может отравить любой маршрут, однако же, пройтись вместе с ним по одному и тому же маршруту, лёжа на диване с книжкой – удовольствие странное, но сильное.

У него, ведь, для всякого найдётся фразочка или мыслишка, а то и наблюденьице: Розанов из тех, кто сразу и про всё думают, и почти за всё ответственные, ибо всё им интересно и всё они принимают себе в сердце для последующей термообработки – ведь попадая в самые общие и изъезженные места, Розанов удивляет неожиданностью описаний и подходов.

Хотя те, кто знают Розанова и магистральные его магистрали, легко узнают в том, что он извлекает из посещения Ватикана и Капитолийских музеев, Помпей, Пестума и Неаполя, Венеции и Флоренции (а так же бонусом Берлина, Мюнхена, Дрездена и Женевы) постоянные темы розановских интеллектуальных бдений.
Оказывается, чтобы извлечь из высосанного туристическими потоками нечто неочевидное следует оставаться самим собой (мда, то ещё умозаключение, глубины невиданной!).

Розанов показывает самые громкие и известные туристические памятники и артефакты точно крупным планом, сосредотачиваясь на подробном описании их и смысле, вычленяемом из того, что видит его конкретный розановский глаз.



Скажем, ни у кого более я не встречал такого внимательного рассмотрения ватиканских фресок Рафаэля и Микеланджело, или же описания «Сикстинской мадонны» в Дрездене.

Раскопки в Помпеях или храмы в Постуме описываются «в движении» (размышлений тут больше, чем непосредственных впечатлений), как бы на ходу, тогда как музеи Рима или, особенно, Мюнхена досматриваются Розановым с демонстративной медлительностью, медитативной сосредоточенностью.

И здесь важными [впрочем, уже лично для меня; как мой кусок розановского пирога] оказываются отнюдь не размышления о некрофильстве православия и цветущей благодати католичества (то, о чём Розанов постоянно думал в римских церквях), но о музейных пространствах и галерейном деле (дело дрянь), роли артефактов в реальной жизни, а так же реальном воздействии исторически и эстетически сильных пространств.

В этой, впрочем, самой начальной, стадии формулирования психологических тонкостей, более свойственных гораздо более поздней литературе (и более поздней психологии, истончающейся до нюансов, так как фундаменты давным-давно сформулированы, то есть, съедены теми, кто родился и выписался гораздо раньше) Розанов балансирует во всей красе своей принципиальной неровности – позволяя себе как россыпи пронзительных формулировок, первой точности и высшей чёткости, так и массу необязательного, ватного вала (воспевание умилительного и умиляющего немецкого характера, схваченного на улицах Берлина; констатация того, что с дружелюбным немцем следует дружить, сделана накануне Первой Мировой).

Все это, кстати, выводит розановские описания за временные рамки – близко приблизившись к холсту или закинув голову для изучения плафонной росписи ты, ведь, тоже выпадаешь из линейного движения своего времени, открывая дверь в клуб всех смотревших на работы Рафаэля или Корреджо.

Исключения из этих «крупных планов» должны быть особенно эффектны и показательны; или, как теперь принято говорить, эксклюзивны – и Розанов даёт особенно тщательное описание компаниллы на площади Сан-Марко в Венеции, рухнувшей сразу (?) после его поездки в Италию.

Здесь Розанов кажется особенно внимательным и многословным; ему важно запечатлеть памятник, который, как ему кажется, разрушен навсегда (из-за чего площадь теряет весь свой привычный архитектурный и символический смысл).

Из того, что я читал, к итальянским впечатлениям Розанова ближе всего находится Муратов с его пристальным, всегопожирающим, вниманием к искусству, из созерцания которого он и вычленяет эссенцию «гения места».

Но Розанов берёт, конечно, «шире» Муратова, хотя и, подобно ему, остаётся в поле «чистого искусства», с которого, время от времени, делает вылазки на территорию современной ему жизни (описание футбольной игры в монастыре).

Муратов (путешествие его, кстати, более дробно: ведь посещает он гораздо больше городов и памятников) не только начинает, но и заканчивает искусством, тогда как Розанов использует эстетические впечатления как повод для умозрительных конструкций точно так же отвлечённых от реальности, как и искусствоведческие выкладки Муратова.

Но – и тот, и другой используют высшие проявления человеческого мастерства в качестве иллюстраций для высших проявлений человеческого духа, ставших, таким образом, уже как бы надчеловеческими; проступающими стенами и на стенах, подобно росе, сукровице или какими-то иными соприродностями.

Произведения искусства он читает как книгу, намеренно играя как бы по правилам: вот дан объект, ты его внимательно изучаешь, рассматриваешь и делаешь выводы – артефакт, таким образом, оказывается объективным и едва ли не единственно доступным свидетельством вот этой самой вневременности, будоражащей не только его, но и любого, кто.

Розанов едет в Италию, чтобы буквально соприкоснуться с историей (в России, как он сам пишет, об истории можно только думать), выйти из повседневности, оказавшись в потоке счастливой энергетики эстетически продуманных и отделанных великими художниками пространств.

«Торжество христианства здесь не история, а зрелище…», превращающее целую страну в лишённый сиюминутного драматизма театр повседневности, приукрашенной высоким искусством, превращенным здесь в обыденность: "Вообще, какое это варварство - галереи; какое варварское, чуланное отношение к искусству. Красива должна быть жизнь и памятники великого искусства минувших веков должны быть раскиданы по всей стране в её храмах, дворцах, театрах, "земских собраниях" и "думах", в залах дворянских собраний, где и как угодно, но непременно везде и на глазах народа, трудящегося и веселящегося, - ему в веселье, на утешение и на воспитание!..."

Ну, да, в переполненных богатствами музеях нет возможности для сосредоточенной и протяжённой работы восприятия, но "...россыпь щедрой рукой свои сокровища по храмам (под особый и ответственный надзор), по театрам, оперным фойе, по залам дум и всяческих собраний, по университетам. Вот где бы в них всматривались; вот где бы на них время смотреть; и кто знает, не нашёл ли бы тогда другой Перуджино себе другого Рафаэля?

Хотя погода тоже делает своё романтическое, формоорбразующее дело (в Мюнхене Розанов отмечает особую сладость воздуха и отсутствие ветра, способного отравить на русском пространстве праздничность любой силы) и путешественник, прежде всего, любит вкушать (осознавать и пользовать) своё изменённое состояние, делающее его более восприимчивым и открытым.





В. В. Розанов о посещении Виллы Боргезе: http://paslen.livejournal.com/1428495.html