| Юрий Казаков "Северный дневник" |
[07 Feb 2014|04:14pm] |
Какой простор для психоаналитика и поструктуралиста эта дюжина простых, на первый взгляд, советских очерков (первый написан в 1960-м, самый поздний в 1972-м) про красоты суровой северной жизни.
И, если поставить себе задачу раскопать подтексты и сокрытое, думаю, может выйти удивляющее исследование – советская эстетика ценна не намеренными умолчаниями, но пропущенными смысловыми звеньями, почитаемыми за такую железобетонную данность, которую никому не нужно объяснять.
Все и так, по умолчанию, понимают правила игры, считывают недоформулированную тягу (в данном случае, к свободе и отсутствию идеологий), выходящую за рамки книги – что, между прочим, говорит об ощущении незыблемости дискурса, который казался советскому человеку на века устойчивым, оттого-то и «если нужно объяснять - то не нужно объяснять».
Мурманск, Архангельск, Новая Земля и Карелия, Нарьян-Мар, Кижма, Мезень и Пинега…
«Можно поехать в Кую или в Зимнюю Золотину. Или в Лопшеньгу. В Пушлахту, на остров Жижгин или на Соловецкие острова. Или, может быть, в Кандалакшу? А дальше к северу названия становились ещё заманчивей – остров Моржовец, Мегра, Чижа, Шойна, Канин Нос, Чёшская губы и мыс Святой Нос, остров Колгуев, Топседа и острова Гуляевские Кошки!
Но мне почему-то всегда хотелось пожить не на временных становищах, не на полярных зимовках и радиостанциях, а в деревне – в местах исконных русских поселений, в местах, где жизнь идёт не на скорую руку, а постоянная, столетняя, где людей привязывает к дому семья, дети, хозяйство, рождение, привычный наследственный труд и кресты на могилах отцов и дедов.» (43)
Меня-то волновал всего один простой вопрос: Юрий Казаков, справедливо считавшийся в СССР иконой высокого литературного стиля, постоянно стремится на Север, постоянно описывая тяготы и лишения походов и плаваний, трудности скупого и нечистого коммунального быта, но, при этом, чётко и внятно, ни разу не объясняет зачем он туда постоянно рвётся с уютных и максимально обжитых берегов Оки, которые он, время от времени, противопоставляет пограничным состояниям северных экспедиций.
Про охоту, вроде, понятно – в голодном военном детстве мальчик просиживал в библиотеке, обложившись стопками охотничьих справочников и приключений («…до сих пор помню запах этих книг, шрифт, рисунки, чертежи, описания птиц и зверей…»), рыбалка тоже, более-менее, очевидно почему захватывает (сам процесс общего труда важен), но со статусом пишущего ясность так и не наступает.
Хотя большая часть очерков описывает не «суть борьбы» и судьбоносные события, но промежутки и ожидания – отъезда (один очерк так и называется «Отход»), предвкушения, дороги, приезда, новых мест и знакомств, снова дорог из одного места в другое, а так же мучительность расставаний с временными друзьями и попутчиками, на которых Казакову обязательно везло.
Разлуки эти (понятно, что, чаще всего, навсегда), то в тундре, то на заимке, а то и на рыболовном берегу, превращаются для Казакова в ритуал, связывающий разрозненные тексты в нечто, не только тематически и географически, целое.
( текстуальная сублимация мужественности )
|
|