Живаго
Выходишь из подъезда и как в холодную воду ныряешь: набираешь поглубже воздуха и вперед – снег бьёт по лицу, но это не спа, это глубина. В глубине. Только не плывёшь, но буксуешь, точно троллейбус, такой же неповоротливый и одинокий. Месишь темноту, наконец дошедшую до состояния пломбира как блендер – перепрыгивая через улицы, перебегая дорогу, точно на другой стороне обстановка лучше. И только автомобили-броневики и собаки, целенаправленно натягивающие поводок, рассекают отяжелевший, подбитый со всех сторон, океан точно катера да яхты. Автоматически включаются (оттаивают, что ли?) пласты самого глубокого залегания – все эти, знаешь ли, рождественские дела: пастернаковские и даже диккенсовские, все эти девочки со спичками, Лары и прочая новогодняя мишура. Внутри метели – всё равно как внутри книги с пожелтелыми страницами, по которым кружат фабульные снежинки: продолжение следует и конца не дождаться, как быстро не листаешь.



Окна домов и, особенно, магазинов мерцают таинственным церковным полусветом. Город ворочается в кровати и никак не может найти себе места, свить себе уютное гнёздышко: под одеялом душно, жарко и пот градом, мгновенно остывающий и застывающий на пояснице, если выбраться из-под поролона.
Выйти из сумерка дворовых дорожек на Усиевича (в супермаркете долго выбираешь продукты, стараясь купить как можно больше, даже в запас, точно гражданская война и всё такое; точно запас карман не тянет, а настроение вытягивает), на проторённые другими продукты – и вот уже хорошо, уже славно, да и до дому немного ближе стало. Бредёшь между сартровской оставленностью и хайдеггеровской заброшенностью, живот горит, в очках правды нет, ветер царапает щетину щетиной, город превратившись в апостроф, отступает: отныне мир – это только то, что ты не видишь прямо перед собой.