Набережная неисцелимых
Вчера на некоторое время отключили электричество. Ну, я вам скажу и испытание. Без света квартира мгновенно превращается в склеп. Занятия себе придумать невозможно. Конечно, есть четыре часа автоматического лэптопа, но ты же их бережёшь-бережёшь до последнего, так как не знаешь, когда свет включат. А на улице выброс- это когда вонь с ЧЭМК накрывает город, район. Честно говоря, я уже отвык от этой родной челябинской вони, теперь же она преследует меня, от неё невозможно избавиться даже на даче или в ПКИО им. Гагарина (сосновый бор). Запахи родины – как-то так случилось, магистральная тема моего кашля, некурения, этих вот выбросов, конопли, да мало ли ещё чего. Сегодня ходил к отцу в больницу, проверял сердце и лёгкие, завтра пойду сдавать кровь, ощущать себя мужчиной после тридцати пяти. Зафотографировал, наконец, во всей своей красе один объект в мед городке – статую женщины, стоящую на задах родильного дома. Когда-то эта гипсовая типовая чумичка имела на руках гипсового младенца, теперь ея лишили не только его, но и ручек-ножек, отчего она, с отколотым носом, стала похожа на греческие мраморы, окружённая травой и лопухами символизирует упадок и запустение цивилизации, необязательно, кстати, советской, цивилизации вообще – мусор, родильный дом, станция переливания крови, и я бы мог как шут… и смерть меня страшит…

Книга, которая меня разозлила. Стояла рядом с четырхтомником Бродского, дёрнул чорт вытащить. Купился на красивую вёрстку, нерпа. Леонид Баткин «Тридцать третья буква», медитации над поэзией Бродского, совершенно пустые, безразмерные – такую воду таких вот наблюдений можно лить килотоннами, цеплять цеплять петельки и крючочки, основанные на своеволии – крайность, которая может погубить эссе как жанр, потому что Баткинские заметки – по форме классическое эссе. Но совершенно бесполезное, уж не знаю почему – личность автора не конгениальна предмету описания? Или очень уж меня его бородка и нижняя губа (кстати, в книге нет его портретов) раздражают.

Я-то сужу об этой книжке изнутри, потому что и сам отдал дань таким пустопорожним текстам-интерпретациям, изгаляясь над классиками модернизма. Я помню как ко мне пришло осознание бесполезности, никчёмности, ненужности работы такого рода. Я построчечно интерпретировал «Трилогию» Беккета и вдруг обратил внимание, что объем моих расшифровок и комментариев (как мне тогда казалось невероятно остроумный и удачный, он вышел потом в журнале «Комментарии») намного превышает объем текста Беккета. Но меня хотя бы оправдывало то, что «Трилогия» представляет из себя герметичный, замкнутый на себя, вещь-в-себе поток сознания, в котором очень важно было отыскать и показать лейтмотивные ниточки, а тут… Конечно, лирика Бродского категорически нуждается в деконструкции, однако та форма, которую избрал Баткин не предполагает никакой системы, он движется от одного впечатления к другому, от мысли-периода к мысли-главе, этакие круги расходящиеся по воде, круги кругов, руины руин, повторяю – рулон туалетной бумаги возьми и пиши, пиши, пока не закончится, так как никаких формальных ограничений, так как а я так вижу, ну и видь, тоже мне Пикассо. Важно, что я бесполезность и бессмысленность этого понял когда мне не было ещё и 30-ти, а Баткин – учёный муж, под сраку лет, светило РГГУ, сей скорбный труд издавшее (помню продажно-воссторженные рецензии).

Есть причина – для написания такого эссе. Умному человеку достаточно осознать её и тогда само написание окажется несущественным. Назовём это синдромом коллекционера.

(ещё раньше, лет в 20 я понял бессмысленность и ненужность коллекционирования любого рода. Коллекционирование зиждется на пустой трате энергии, на инерции восполнения лакун, совершенно ненужной для понимания того или иного феномена, который, собирая, вроде бы стремишься познать. Все книги того или иного автора, все советские марки, посвященные флоре-фауне – пример полноты, оборачивающейся полной, полнейшей пустотой, o’key, тебе нравится группа «Depeche Mode”, но для того, чтобы получать удовольствие от её «музыки» совершенно необязательно собрать все синглы и трибьюты, что-то там ещё… никакого фанатизма, да? Мы просто слушаем музыку. Так странно собирать что-то, гоняться за недостающими экземплярами, тратить деньги на марки страны Гваделупы, а что это, в конечном счёте даёт, кроме убийства времени, избывания какого-то внутреннего непокоя, может, я чего не понимаю?)

Внутри пространства синдрома коллекционера есть самые тупые и рефлекторные подвиды, один из которых я определяю для себя как венецианский . Я прочувствовал его на себе в Венеции и описал его в одном своем тексте. Венеция настолько избыточна и эзотерична, переполнена богатствами и красотой, что невозможно остаться ко всему этому безучастным. Именно на этой особенности туриста и основаны все эти многочисленные и совершенно бессмысленные сувениры. Потому что хочется присвоить часть этой красоты, увести её с собой, положить в карман и обладать. Я помню, как до отхода парома оставалось ещё сколько-то травмирующих психику минут, а в кармане томилось сколько-то тысяч лир и я ломанулся искать эти самые сувениры, в ближайшей к порту лавчонке, где всякое говно, о котором неловко вспоминать, наталкиваясь на него, пыльное, где-нить в углу на даче, какие-то крашенные под венецианское стекло флакончики, с которых краска облезла сразу же при пересечении границы, капитанская фуражка, подаренная Марату, блядь, ещё какая-то хрень, оттопыривающая карманы. Ну, да, и открытки, календари, проспекты, карты, путеводители, книжки, бедекеры, лептифюте, нах. Словно медузу вытащили на берег, словно приморский камень высох и потерял свой боевой окрас… все эти вещи, на которых должно было зафиксироваться (отразиться) величие красоты… сами по себе убогие, оказываются вдвойне обездоленными, когда их вырывают из контекста, снимают с полки, на которой они образуют блестящую всеми цветами радуги инсталляцию – там, среди десятков подобных себе они ещё обладают некоторой притягательной силой…

Лирика. Я до сих пор мечтаю вернуться в Венецию. Зимой. В январе. Когда холодно. Подарить себе промёрзлого сплина, который не вылечишь глинтвейном и качественным сексом, Карпаччо в залах Академии и зловоньем водорослей. Я хотел подарить себе январскую Венецию на 30-летие, но предпочёл стать Пасленом. Может быть, смогу на сорокалетие, благо недолго осталось?!

Баткин . Книга Баткина возникла из этого самого венецианского синдрома . Поэзия Бродского избыточна в своём послевкусии, она требует тактильности, тех самых оттопыренных карманов, её хочется не только смаковать, но и присваивать, так как она питательна для своих собственных мыслей. Взять, упаковать и унести с собой. То, что Баткин написал эту чудовищно книгу, говорит о его глупости, о невоспитанности его внутренней жизни, ну нет у человека культуры интеллектуального труда, что вижу, то пою, никакого отстранения – и первый признак этой ограниченности в том, что он пустил горючее стихов на растерзание самих же поэтических текстов, не смог совладать со слюной, с первой сигнальной системой. Вот если бы Бродский помог ему сделать какие-нить отдалённые (более отдалённые) умозаключения, ну, например, о нравах или сквозняках или, если всё-таки тратиться на стихи, об особенностях употребления слова «бемоль» как метафоре поэтического мира да хотя бы и самого Бродского, но его хватает только на скольжение по поверхности поэтики, Баткин – водомерка, водомерка и всё тут. Водомерка, однозначно.

Всё таки стихи пишутся для того, чтобы быть топливом, чтобы стихи в этом своём усилье более не были стихами, чтобы они перестали быть стихами и стали бы чем-то иным. Сырьём, дровами, ну, да. Впрочем, это старая моя, тысячу раз проговоренная мысль – для того, чтобы стихи (картины, балеты, фильмы) были стихами (картинами, балетами, фильмами) они не должны быть стихами (картинами), точнее, должны не стремиться ими быть. Ну, уточню, там ещё было уточняющее слово современные (современные стихи, современные фильмы). Вот почему так хорошо сегодня слушается Depeche Mode – потому что ну как – это же и не музыка вовсе. А Баткин – туалетная бумага и водомерка, водомерка институтская, обсоска московская, обсоска московская и всё тут.