Курс молодого бойца
Так я и попал в армию. Мне было больно и хотелось страдать. А тут «ленинский прИзыв» – как нельзя кстати. На экзамене по зарубежной литературе мне выпала «Женитьба Фигаро», которую я не читал. Смотрел в театре Сатиры. С Андреем Мироновым. Постановка Валентина Плучека с костюмами Вячеслава Зайцева. Какая там университетская программа и списки обязательного прочтения – у меня ж несчастная любовь, стихи, бездонные осенние вечера в обнимку с подушкой.
Я вспомнил куплеты из спектакля, мол, неважно, кто слуга, кто господин, ведь рожденье – это случай, всё решает он один. Именно этими куплетами я изложил экзаменатору Зюсько суть «идейно-нравственного конфликта» в пьесе Бомарше. Преподаватель Зюсько посмотрел на меня глазами печального спаниеля.
– Вы понимаете, – сказал он, – вы уходите в армию и отлично понимаете, что я должен поставить вам хорошую оценку, несмотря ни на что. Идите, четыре…
Конечно, я понимал. И он понимал. Тогда все и всё понимали. Не то, что сейчас.
На призывной пункт меня провожала будущая жена и однокурсник Шурка Мирнов. Профессорский сынок, он теперь, пройдя Чечню, начальствует над участковыми. А тогда был нескладным вьюношей, который веселил всех на занятиях по английскому языку. Ни в зуб ногой, учивший в школе немецкий, Шурка мог произнести по-английски только одну фразу. Что бы не спрашивала учительница, Мирнов обстоятельно выговаривал «One moments, please» и начинал стрелять глазами по сторонам в поисках поддержки.
С Шуркой мы подружились в колхозе после абитуре, когда тайком пили в борозде палёный спирт «Роял». С Наташей тогда я тоже познакомился и подружился на полевых работах. У нас сложилась весёлая и дружная компания. Вот я и попался.
Собирая, мама хотела, чтобы я оделся попроще. Но я надел вельветовые джинсы, которые не любил. Я хотел избавиться от них и от всего своего прошлого, от мучительных переживаний по поводу и без повода… Вот и надел. Когда в бане нам выдали новую форму, то сказали, что гражданскую одежду можно отправить домой посылкой. Но я лишь брезгливо поморщился и джинсы отошли кому-то из дембелей.

Первые полгода пролетели как во сне. Лето, осень… Я очнулся на картошке. Подшефный колхоз, дешёвая рабочая сила. В поле нас вывозили на грузовиках. В обед приезжала походная кухня. Кажется, впервые, мы оказались предоставлены сами себе. Ну, и разговорились с рядовым Гуровым из Киевского университета не про что-нибудь, а про поэтику модернизма. Молодой картошкой посыпались имена: Франц Кафка, Джеймс Джойс, Сен-Жон Перс…
Кажется, тогда я немного оттаял, словно бы очнулся. Огляделся, а вокруг люди. Тоже люди. На наш великосветский разговор подтянулась ещё пара очкариков из Москвы – Гайсинский и Яловой. Должно быть, это выглядело очень смешно – измождённые солдатики, перемазанные в земле, рассуждают о влиянии Бергсона на Пруста, вспоминают о пирожном Мадлен и кусте боярышника из первого тома «В поисках утраченного времени».
Гуров учился на философском в киевском государственном, Яловой – в Бауманском, Гайс только-только поступил то ли на физико-технический, то ли на математический. Яловой походил на Чебурашку, а высокий и катастрофически худевший Гайс – на бухенвальдский набат. Очки ему сломали в первые дни службы, но, обладая золотыми руками, он скрутил распадающиеся диоптрии чёрной изолентой.
Специфика «ленинского прИзыва» оказалась на руку: все курсанты нашей роты вышли из институтов и университетов. Ну, почти все, за исключением, быть может, рядового животновода Колыбаева, отца четырёх детей, скрипевшего во сне зубами. Сержантам Бороздину и Сабитову приходилось трудно: ведь они, простые ребята из-под Свердловска и Уфы, привыкли совсем к иным нравам. Ведь обычно, если что не так – то сразу в лобешник. А эти… Хитрые и непростые, кого не возьми – тихий омут с чертями. Полная непроницаемость. Непредсказуемость. У правильного сержанта Бороздина даже обострение псориаза началось, а сержант Сабитов, которого вышибли из медицинского за неуспеваемость, поняв с кем имеет дело, закомплексовал. Сделавшись ещё развязнее и агрессивнее.
Чем, кстати, я однажды и воспользовался. После очередного мелкого прегрешения, сержант Сабитов вызвал в зону отдыха (аквариумы, увитые плюющем искусственного происхождения, два шатких кресла, самодеятельные пейзажи по стенам) моего соседа Галуста и устроил ему «разбор полётов».
Обычно провинившихся били по груди, стараясь попасть по пуговице. Сзади у пуговицы имелось ушко, за которое её пришивали, при точном ударе ушко впечатывалось в кожу, оставляя мелкий, едва заметный синяк.
Галуст, выше Сабитова в полтора раза, с мощной шеей (голова и шея одного радиуса) и развитой грудной клеткой, в прежней жизни был боксёром. Ему удары сержанта Сабитова что слону дробина. Не согнулся, не сдвинулся, мужественно выдержал. Сделал вид, что не заметил. Что разозлило сержанта Сабитова ещё больше. В некотором отдалении, возле туалета, армянская диаспора волновалась, стараясь казаться незаметной: сержанта Сабитова, Радика Айваровича, все боялись.
Было за что. В приказном порядке он потребовал, чтобы Галуст наклонил к нему широкий лоб и изо всех сил влепил затрещину. По казарме разнёсся звук шлепка, все обернулись. Галуст пошатнулся, но устоял. Он был бледен, лицо окаменело, гордые глаза горят.
Пару минут спустя, прикинувшись наивным простачком, я подошёл к Сабитову. Понимал, что рисковал. Хотелось заступиться. Чувство справедливости вскипело выше моих сил. К тому же, я знал сколь трепетно Сабитов относится к проблемам высшего образования.
– Радик Айварович, можно обратиться?
– Можно Машку за ляжку.
– Товарищ сержант, разрешите обратиться?
– Обращайтесь рядовой Печерский.
– Радик Айварович, вот вам, как медику хорошо известно, что каждом (любом!) ударе головы внутри черепа возникают микро кровоизлияния, которые наносят существенный ущерб здоровью. Как студент-медик, вы ведь принимали клятву Гиппократа, главный тезис которой – «не навреди». Зачем же вы ударили рядового Ханбигяна по голове? Вы же медик…
Конечно, я лукавил. Сын медиков, я всё знал не только про клятву Гиппократа, но и про тромбы в голове, а так же про основы человеческой психики.
И – попал в десятку! Дикий татарин смутился. Покраснел. Посмотрел мне в глаза. Отвёл глаза. Победа! После этого случая Сабитов начал выделять меня из толпы худых лысых духов, а армянская диаспора и вовсе сочла за своего, обращаясь ко мне для решения особенно трепетных вопросов.
Полковой плац. На занятиях по строевой подготовке, младший лейтенант Поливаев отчаялся сделать из нас ровный и аккуратный строй. Маршировали плохо, сбивались. Несмотря на все усилия младшего лейтенанта Поливаева, первачи скучивались и липли друг к другу.
– Ну и чего вы приармянились? – Не выдержал младший лейтенант Поливаев и сплюнул.
– Дыма, а что такоэ приармянилис? – Во время перекура, невозмутимый Галуст отводит меня в сторону.
Мгновенно я оценил его доверие. Смутился. Как объяснить выражение, возникшее из суеверия («не наклоняйтесь низко, когда армяне близко…»), чтоб не задеть при этом его национальные чувства.
– Ну, понимаешь, Галуст… Как бы тебе это объяснить правильно… Гм… Гм… Ну, это значит, что командир нашей роты не хочет, чтобы мы не становились близко друг к другу.
– А, ну, тэпэр панятнэ, – говорит Галуст, но по его глазам, в которых недоверие, я вижу, что он ничего не понял.
И слава богу.