Дело об уличной торговле
Саксаульская – Аральское море
(Расстояние 2334, общее время в пути 2 д 1 ч 57 м)
Разумеется, моря не видно. Важны влажность и разница – два часа непереведённого времени. За окном снова мгла, ничего не видно, сплошная непроницаемость. То, что принималось за временное помутнение превратилось в вечер, в вечность, в кратковременный закат-откат –летний день промелькнул миражем, вспыхнул шутихой и исчез за поворотом, будто и не было вовсе. Вчера ведь тоже топили на измор, а к ночи вагон остывал и начинало сквозить из всех щелей, и вид из окна, и запахи – в темноте всё возвращается к норме, то есть, к тому, что воспринимается нормой.
– Пирожки. Пирожки с картошкой. С капустой. С капустой пирожки.
В голове толпятся полые, полузнакомые люди – юзеры из «Живого журнала», редактора-начальники, авторы или медиальные персонажи. Те, с кем общается в двустороннем или одностороннем порядке. Однако, пока ты здесь, пока движешься с той стороны зеркального стекла, все они становятся призрачными, словно бы обведёнными контуром, но незаштрихованными. Это из тебя вместе со столичным воздухом-духом выходит твоя прежняя жизнь.
– Рыба копчёная…
Прошла по коридору незамеченная, а запах коптильни завис, до сих пор разъедает сквозняк. Смешиваясь с запахом машинного масла, заменяющем железкам лимфу.
Тем и хороша дорога, что в процессе всё меняется настолько, что кажется оставаться в прежнем виде невозможно. Да только возвращаешься потом в сонные комнаты и реальность вновь стягивается над головой, будто ничего и не было вовсе. Конечно, путешествия откладывают личинки где-то на самом дне бытийственного ила, да только икра их эволюционирует крайне медленно, незаметно – как последний приплод в урожай, сгнивающий ещё до того, как созреть. Впечатления нестойкие, словно эфирные масла. Словно сон, атмосфера которого выветривается за мгновение до пробуждения. И всё, что не поймано, уходит безвозвратно. Вот для того-то и нужна стенограмма.
– Рыбка, рыбку жаренну берём?...
Расправить полотенце и простынь. Помыть руки с мылом. Разбрызгать воду на половике, пиалу кипятка (едва не ошпариться), пиалу холодной воды. Заварить остатки сухофруктов. Помыть руки с мылом. Почистить мандарин. Съесть остатки сухофруктов с соусом балоньез. Прогуляться и выбросить мусор. Заодно помыть руки мылом. Сбрызнуться одеколоном. Неожиданно решить почистить зубы. Почистить зубы. Снять обувь. Прочитать две главы «Бесов». Тупо смотреть в окно, где выключили изображение. Тётушка-масленница (лицо блин) с бутылкой минеральной воды «Шалкар» («40 лет на рынке»). 25 рублей, берёт рублями. Мураками отвернулась к стене, ей страсть хочется поговорить, сочувствую, что попутчик достался неразговорчивый.
Она из местных. Уехала из Казахстана в 1976, нет, в 74 году. Жила недалеко от Чимкента. У меня из Чимкента было полроты однополчан и они с таким смаком говорили об этом городе, что казалось – центр мира. Госпожа Мураками (между прочим, накрашена, аккуратный маникюр, манеры) говорит, что Тюратам (бывший Ленинск), проезжаемый ночью (стоянка семь минут) – это космодром Байканур, но со станции его не видно. Зато видно, «посмотрите какие», звёзды. Звёзды действительно «какие»: крупного помола, сочные, воспалённые. Её провожал толстый муж и худенькая дочь. Ещё у них есть сын – толстый папа говорил с ним по телефону («Да, провожаем маму»), так я и узнал, что едет не он, а она.
Напоминает мне маму. Не выдержала, обернулась.
– Это так поезд трясёт, а мне всё кажется, что это вы печатаете. А как не посмотрю – руки у вас на месте…
На каком? Ведь, правда, это я печатаю. Хотя, конечно, поезд дребезжит громче и разнообразнее. «Симфония псалмов».
А ещё лучше ехать так долго и нудно с тобой. Потом что больше никого и ничего. Бессюжетно. Бессобытийно – как это обычно бывает. То есть, происходит нечто или не происходит – решаем сами полюбовным соглашением – что именно наделять статусом события, а что нет.
В дневниках Кафки упоминается «вавилонская шахта». В противовес башне, «вавилонская шахта» – это минус-событие: если в жизни долго ничего не происходит и она линейная как железнодорожное полотно, проложенное сквозь степь, то малейшее колебание активности вырастает до самого что ни на есть грандиозного масштаба. В сущности, такая одинокая поездка в условиях шаткого паритета комфорта и дискомфорта оказывается метафорой обычной человеческой жизни с сокрытым от себя самого ожиданием конца.
Да, если ехать вдвоём (экстравертно, а не так как сейчас), то можно бесконечно заниматься любовью, вколачивая себя в любовь, а не в текст. Но ничего не поделаешь – таковы условия эксперимента, придуманного для самого себя, хотя заранее знаешь: выходя на перрон в Алма-Ате выкрикнешь: «Я сделал это!», но легче или радостнее не станет. Придётся отвлечься на встречающих и на город, на людей идущих мимо, шумы и дымы, коих, перемешанных с мусором и криками птиц, на перронах водится предостаточно.