Дело о первом дне в Перми
Дело в том, что мы приехали в Пермь вместе с Костырко. С Ярославского вокзала, где поезда дальнего следования кучкуются на отшибе, а основной поток выходцев из метро, теряя на ходу остатки разнообразия, идёт плотной толпой как на нерест, к пригородным электричкам.

Московская толпа хороша разнообразием типов, как этнических, так и социальных – это максимум разнообразия, доступный жителю российских городов, ибо зарубежные мегаполисы в этом плане выглядят много (на порядки) разнообразнее. Но это при свете метрополитена, а когда вьюжит и нужно пробежать сколько-то метров до вагона, особого разноцветия не наблюдается. Лиц уже не видно, а тёмная одежда сливается с преждевременно наступающими сумерками.

Это я к тому, что в Перми мгла наступает на два часа раньше; только приехали как небесный Чубайс выключил свет. Поэтому от Перми вообще ничего не осталось, только воспоминания о том, как двадцать лет назад ездил сюда выступать и тусоваться. Теперь нас поселили в самом центре – в угрюмом на вид, но комфортабельном (насколько может быть комфортабельным российская гостиница) отеле «Урал». Костырко, оформляясь у администратора, восхитился: "У вас тут прям как три звезды..." "А мы и есть три звезды" - был ответ.

Кинув вещи, прошлись по окресностям, зашли в книжный и в кафе «Пельмени без спешки», так что лица только там – в столовой и в магазине, а город – ну, вот он, город, бери сколько унесёшь, смотри, пока глаза не замёрзнут.

Смотрим. Пермь из всех уральских городов всегда была [считалась] особенной. На особицу. Из-за того, что в стороне. Хотя, как я понимаю, это не очень удачное определение – каждый из уральских городов не похож на все остальные, имеет свой норов и физиономию. И только Челябу (понятно почему) я воспринимаю некоей цельностью. Уже Ебург для меня разбросан и клочковат. Пермь, кажется, тоже не очень монотонна и однообразна, образ Ебурга ей ближе, чем образ Челябинска.



Пока что бросается в глаза сохранность дореволюционного «жилого фонда», целые кварталы крепких и недавно покрашенных двухэтажных особняков, ощущение среды – то, чего в том же Челябинске практически не осталось. Я говорю про центр, а не про районы одноэтажной застройки, я говорю про старьё интересное в архитектурном смысле. Здесь оно тоже постоянно прерывается и зияет утратами, однако там, где мы гуляли, стоят целые каменные двухэтажные перекрёстки, целые пространства приватного. Над которым, разумеется, нависают новостройки, создавая дополнительный слой внутри пейзажа.



Провинциальная жизнь замкнута и закрыта; и, оттого, менее понятна, чем столичная. Дело не в том, что ты положил половину жизни для понимания механизмов московского существования. Они понятнее и ближе потому что более социальны, более рациональны и поверхностны. В Москве все территории помечены и поделены, они и принадлежат кому-то и, одновременно, никому. В провинции человек очень чётко очерчивает ареал своего существования и, хотя бы потому что на это его место мало иных соискателей, он вполне может претендовать на первородство. Столичные пространства для этого слишком затоптаны и заплёваны, хрен тебе дадут отыскать свой след – и вот тебя ведёт уже не логика собственного развития, но извне привнесённое. Чужое, так до конца и не ставшее своим.



Провинциальное существование менее линейно, более затейливо, заковыристо как дворики тех домов, мимо которых мы сегодня по морозу шли. «Пельмени без спешки» и всё тут: нахлобучит шапку на самые глаза, пойди догадайся, что у него на уме. Провинциальные механизмы проще устроены, это да, однако простота запроса обманчива – вот что важно.