Дело о дороге в май
Дело в том, что минимализм Айги («Страна глухих») хорошо ложится на поездной перестук. Перестук дублирует сердце, музыка дублирует перестук, за окном – срединная полоса России, только что вставшая из-под снега, умытая дождем, серо-буро-зелёная, под голубыми небесами, как декорации к «Борису Годунову». Набросок декораций. Точно пейзаж за окном круглогодично вырабатывает остро-респираторные заболевания, передающиеся капельно-воздушным. Простуду или аллергию, спровоцированной пылью из старой дерюги.

В Самару опоздали на пять минут, оттого стояли меньше. В Самаре всё ещё торгуют на перроне куйбышевским шоколадом. Двойная размеренность если не убаюкивает, то мирволит творческой активности (у нас что, полнолуние или я не заметил?), так до утра проворочился обдумывая одну структуру «три в одном», интересно, идеи с «текстом в тексте» ещё канают или безнадёжно устарели как все сугубо имманентные и замкнутые структуры, отданные на откуп трешу?

В прогалинах и складках холмов аккуратно выбриты участки снега. Наши любимые как чешуёй покрываются минеральными пузырьками информационных поводов – словно бы они уже давно плавают в бальзаме нашей любви и успели покрыться. Любое едва заметное движение мизинцем или бровью усекается и заносится в каталог, фиксируется и присваивается. Ракурсы лба или панорама поворотов затылка может заменить экскурсию по Лувру (почему по Лувру?). Запахи. Жесты…
И это только внешность, а есть ведь ещё мысли, пристрастия, наконец, суждения – никакой Борхес не опишет этих ветвящихся лабиринтов, на которые меня обрекают случайно сказанные в проброс фразы.

Вот отчего и начинает казаться, что твоя любовь подобна щиту, спасающему от любых невзгод – ибо ты окружаешь объект сиянием многочисленных, никому не заметных подробностей, которые второй кожей, ну, да, второй кожей…

В разлуке перемалываешь невнятное, несущественноё, всё тот же мизинец в кожаной перчатке, трещины кожи на самой перчатке, её цвет, жест извлечения руки, развлечение подглядыванием, вполне невинным, если не брать в расчёт ревность и прочие бла-бла-бла; влечение к тому, что расползается, если прикасаешься. Можно лишь созерцать, копить, упиваться плотностью жизни, из неоткуда взявшимся уплотнениям.
Совершенно, при этом не учитывая, что параллельно всей этой феерии подробностей, протекает твоя собственная жизнь, как внешняя (да Бог с ним, с внешним), так и внутренняя – печёнки-селезёнки, сердце.

В поезде ты вызываешь в себе ответную дрожь, которую можно намазывать на рельсы сливочным маслом – брать жирный слой и мазать, из-за чего в масле начинают возникать пузырьки непонятного происхождения; затем смотреть в окно на всю эту нарочитую левитановщину или непрописанность Писсаро (трава совсем свежая, не успела запылиться, почки набухают у деревьев точно соски у увлажнённой женщины), солнце, такое же ленивое и неторопливое как проводница в фирменной экипировке, плавно поводит бёдрами; через мост – к каким-то красно-кирпичным развалинам, и мимо, мимо, без какой бы то ни было фиксированности на том, что пробегает, ибо не любовь.

Ночью видел, как горит трава… расползается по мгле, вылизывая… Несмотря на избыток информационных поводов, внутри себя любовь статична, ибо если уже накрыло, то с головой, а в толще, конечно, есть температурные колебания и разнонаправленные потоки, но сама толща неизменна – океан однажды вышел из берегов, так что хватит.
Вот почему любовь так похожа на театр – ты включаешься и живёшь только здесь и сейчас, только когда видишь, осязаешь; вне же всё сыплется. Просыпается и ты просыпаешься, не собрать. На деревьях ржа, возле линии горизонта белые самолёты у ангаров, плешивые холмы, промежности, творожные поля, кисейные заводи переменной облачности, всё дышит и качается, дышит и касается краем, за который уже уплачено.