Толкунова
Люди, идеально совпадающие со своим временем, кажутся едва ли не прозрачными, призрачными: ну, что с них возьмёшь, ведь они так раздражающе естественны, так бесцветно безыскусны. Толкунова была голосом позднесоветского безвременья, то есть, голосом моего детства, существующим параллельно тому, как ты растёшь и вырастаешь.
Она как та стеклотара, которую сдавали в нашем дворе...


Пункт приёма стеклотары был центром нашего двора на улице Куйбышева (быв. Просторной) - центром архитектурным, культурным и логическим. Как раз напротив нашего первого подъезда и чтобы выйти из коробки, образованной пятиэтажками, нужно было пройти мимо этого стеклянного короба на пригорке с дверьми, оббитыми мятой жестью и многолетней немытостью окон, в которых громоздились деревянные ящики. Из дверей приёмного пункта несло кисло-сладким, перебродившим дешевым вином, а руководил учреждением дядя Коля, идеально совпадавший по внешности с актёром Бурковым и странно мирволивший к нашей семье.
Возможно, оттого, что мы никогда не создавали ему очереди, но всегда вежливо с ним здоровались, когда он, как горный орёл на вершине горы, обозревал, похмельный, окрестности с высоты лестницы, ведущей в пахучую беззубость дверного провала. А мы ходили мимо него на остановку, водили Лену в садик, думаю, дядя Коля был подпольным миллионером, из тех, советских ещё, самых-самых слежалых, железобетонных, если ещё понятно о чём я.

В прошлом году мы специально поехали с Леной на Куйбышева, где прошли школьные годы чудесные. Короб дяди Коли, заколоченный (стекло окон заменено глухой фанерой) и выкрашенный глумливой салатной краской, стоит без каких бы то ни было признаков жизни, более не выделяясь, ни пригорком, ни статью, ни скоплением местного народонаселения, использовавшего ступеньки подъёма в роли агоры.
Всё это тогда казалось таким естественным и родным без каких бы то ни было объяснений, становилось частью тебя, как выдох... ведь не замечаешь же как дышишь, и только спустя пару десятилетий, понимаешь, что так не должно быть, что так не могло быть, а если и случилось, то в качестве исключения или же вовсе чуда - заповедное доброе, тёплое и светлое детство внутри пыльной советской сказки, частью которой и была Валентина Толкунова.

Это только теперь, вечность спустя, понимаешь чем был тот отечественный эстрадный, будто бы со-природный и ни на что не претендующий эстрадный мейнстрим. И с чем его логично сравнивать. Если у них был Джотто, а у нас Рублёв. Если у них был Синатра и Нат Кинг Коул, а у нас - то, что у нас. Случилось то, что случилось, не переиграешь - как и не выпрыгнешь из скобок своего тела: то, что казалось необязательными вариантами, вариативностью, намёком, лёгким касанием - взяло и слежалось в историю. Совсем как валенок, который вот тоже, поди, проковыряй пальцем.
Я совершенно не собирался писать о Толкуновой, что мне Гекуба, но фамилия её, словно бы состоящая из прозрачного стекла или же составленная из пустых трёхлитровых банок, напомнила мне о умопомешательстве, которое вызвала её песенка "ты заболеешь - я приду, боль разведу руками", слова которой моя будущая тёща знала наизусть (другим таким хитом была "Птица счастья завтрашнего дня..."), ведь тогда если заболевали чем-то (песней, книгой, заквашиванием гриба питьевого), то всем скопом, всерьёз и надолго.

Меня просто завораживает ощущение истончения: как то, что казалось иллюзорно простым и как то, чего было обманчиво много (Пригов, например. Или Битлз) и из чего состояло само вещество жизни съёживается, если его отделить от времени, до состояния экспоната. То густо, то пусто, а то вообще ничего. А ещё я вижу себя, ну, то есть, не себя, а как если я там, внутри того прошлого и смотрю своими глазами, на всё, что там открывается передо мной. Будто бы я стою вначале асфальтовой дорожки, обтекающей параллелепипед типового детского садика, в котором взрослела Елена Бавиловна, спиной к его центральному входу, то есть лицом ко двору - кооперативная девятиэтажка и её двор слева, справа и прямо по курсу - царствие дяди Колино, из-за которого выплывает корабль нашего дома с промтоварным магазином в пристрое.
И я держу за руку маленькую Лену и в этом прошлом солнечно и тепло, как-то невероятно солнечно, потому что там, на Куйбышева, в моих воспоминаниях, царит стоит душистым столбом вечное лето.

Спокойной ночи, малыши. Вечная память!