|
|
Пишет Paslen/Proust (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} paslen)@ 2010-04-13 02:21:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
"Перезвоны" Гаврилина, Шестая Чайковского; Оркестр Мариинского театра, Гергиев. БЗК
Главным содержанием хоровой симфонии Валерия Гаврилина "Перезвоны" оказывается сшибка между языческим и христианским сознанием.
С одной стороны - хтонь заверченная, плясовая, с другой, вокруг распевности народной, диким виноградом, стилизованная православность - вьётся, вьётся, да в руки не даётся.
Симфония, конечно, потрясающая, странно, что она так и не стала шлягером, редко исполняется: слушать её легко и приятно; душеполезно.
Очень, несмотря на шукшинские мотивы, интеллихентно.
Редко какое явление шестидесятнического искусства добредает вот так до нынешних времён, не расплескав внутренней силы, не утратив обаяния, но, напротив, подсобрав музыкальной мощи, став странно современной.
Из-за этого, вероятно, сегодня в БЗК случился переаншлаг, доведший бабушек-билетеров до последней степени озверелости, из-за чего симфонию-действо, исполняемую Хором Мариинского театра я слушал под самым потолком, сидя на полу. Из-за чего сцены видно не было, только потолок, похожий на высохший вафельный торт, да медленно загустевающие сумерки в немытых окнах.
Когда симфония началась (с задержкой в 20 минут, но у мариинских иначе и не бывает, все привыкшие) было ещё светло; но постепенно, пока "Перезвоны" шли через 16 своих частей, олицетворяющих разные периоды человеческой жизни (а, может быть, и классической мессы, а то и православной литургии) свет постепенно остывал и наливался мглой.
Шестую Чайковского я слушал в партере - бритый Ян (дедушка с палочкой не пропускающий ни одного концерта) уступил мне своё место. В чём подвох, я так и не понял, а когда началось Адажио посмотрел вверх - окна выглядели по-зимнему чёрными, точно покрытыми копотью. С отражёнными желтками светильников и люстр - идеальное сопровождение предсмертному сочинению, в котором ПИЧ отпел себя...
Современными гаврилинские "Перезвоны" делает двойной код, в котором они написаны: авангардное сочинение, совмещающее тягу к знаменному напеву с минималистическими техниками, прикрывается даже не светским, советским опусом, диетическим и правоверным; худсовету, с первого взгляда, и придраться-то не к чему. Тем более, что тайноязычие (как подвид самоцензуры) от советского искусства не отделим.
Великий композитор вынужденно мимикрировал под средне-статистический набор стиля "В рабочий полдень", напоминающий обезглавленную церковь, приспособленную под сельский клуб - с одной стороны, и пан-славянское расхристанное многобожие в духе раннего Стравинского, маркированное сольными выступлениями гобоя, чьими агатовыми трелями (словно жалейка плачет) проложены отдельные номера.
Начинется всё крайне энергичным, ритмичным, в духе Омена-2 и Орфа, радением "Весело на душе" (у него есть ритмическая рифма в конце - пьеса "Дудочка"), задающим мощный вход, внутри которого есть стилизованные русские песни, православные песнопенья, даже частушки и абсурдистские песенки, причеты и потешки, идеальным образом придуманные, написанные и скомпонованные.
Развивающиеся музыкально, но не драматургически, так как форма церковной службы, взятая за основу и лишённая религиозного содержания, выстреливает протуберанцами шепотов и криков едва ли не по кругу. Но - таковы были особенности "отчётного периода", чьё полузапрещенное православие напоминало православие подлинное точно так же, как советские фильмы про заграницу напоминали натуральный запад, даже если и снятый в советском Таллине.
Но музыка тем и хороша, что легко выходит за историко-конкретные рамки, смешиваясь с личными ассоциациями и предельно субъективными интерпретациями.
После перерыва Гергиев дирижировал Шестой Чайковского, которую подавал как жест предельно личный и очень конкретный. Или день траура повлиял или иные какие-то обстоятельства, но сегодня Оркестр и Дирижёр решили вдруг преодолеть ремесленный автоматизм, который следует стряхивать как пот со лба, как морок, вяжущий и скулы и руки.
Решили "шику дать" и дали, превратив звучание едва ли не в природное (со-природное) явление - с плавным, вязким даже началом, с остановками и толчками, с медленной, едва ли не плетнёвской (а Плетнёв филигранно играл Шестую с РНО в сентябре) раздумчивостью.
Темпы, разумеется, добрали, впав в балетное оцепенение во второй, особенно непрозрачной части и громогласно промаршировав в третьей (что вышло особенно эффектно - манипуляция эмоциями вышла великолепная - Гергиев настолько заразил мощью финала третьей, что даже мне на полмгновения показалось, что это и есть настоящий финал, а девушки вокруг и вовсе разразились овациями и криками браво, которые контробандно вползли на начало Адажио, окончательно превратив нынешнее исполнение в "Эпизод из жизни артиста"), чтобы застолбить скорбь в четвертой части; застолбить её и растворить, едва не исчезнув вместе с финальными аккордами.
В конце Гергиеву удалось выдержать такую паузу, секунд в десять, и это было так мощно, так сильно, что... что что?
Нет, нет, не придавило и не расплющило, как это бывает в самых сильных исполнениях, но позволило чётче понять замысел - и композитора, о котором думаешь параллельно его музыке, и самого Гергиева, который очень чётко транслировал в зал о чём (точнее, о ком) сегодняшнее исполнение.
Он всячески маркировал это личное отношение особым образом дирижирования - если вчера, на "Троянцах", он юлил мелким бесом, подпрыгивал и раскачивался, то сегодня, побагровев, словно бы вышивал слепыми руками невидимое полотно - в правой руке у него была незримая игла, левой он всё время будто бы распрямлял умозрительные складки и раздвигал бахрому, по-лошадиному отклячив губы, механически убирая со лба волосы тыльной стороной ладони (или же её основанием) - едва ли не превратившись в дядю Юру Пейсахова, папиного приятеля, профессора физики, который, когда выпьет, становится похож на пьяного Пастернака.
С одной стороны, он как бы вытягивал из оркестра соки, а с другой - будто бы отмахивался от бед, накликиваемых музыкой.
И оркестр сегодня не был един, он распадался на пласты и группы, подобно холерному телу Петра Ильича, хотя оттенков и сегодня было так же мало, как и в Берлиозе.
Этот Чайковский был непрозрачным, развёрнутым в сторону Малера (если не Вагнера) и балета (вальс второй и аллегро третьей звучали как почти Щелкунчик) и рассказывал про сильного человека с мощными ногами-тумбочками, который может уделать всех, но только не может взлететь; видевший всё и всех, имевший всех и всё, этот человек, тем не менее, по-детски наивно верит если не в чудеса, то в чудесную перемену участи, способную принести ему успокоение.
Не забвение, но успокоение, которого нет ни в корысти, превратившей "ведущий театральный дом" в немаленькую нефтяную скважину, ни в славе, аплодисменты которой аранжированы бездушными рингтонами, звучащими, несмотря на стоячие овации после окончания концерта, во время самых патетических пауз.
Гергиев исполняет так много любой музыки, делает так много дел одновременно, что, поневоле, вспоминается Казанова Феллини, дошедшего до совокупления с механической женщиной. У него на всё стоит.
Пока, мытьём или катаньем, умением или же мастерством, он выбивает эмоции из публики (впрочем, такая, на пустом месте эмоциональная публика никогда не переведётся), однако, сделать людей искушённых с каждым разом ему становится всё более и более проблематичным.
Он ещё может, если сконцентрируется и захочет, превратиться в этакого фон Триера, ведущего слушателя за собой в недра и закрома (после такого мощного Чайковского весь эффектный и монументальный Гаврилин с его "суровым стилем" а ла Попков или же Гелий Коржев съежился или свернулся, небом в овчинку), но все больше и больше механического пианино, всё меньше штучности, которую Гергиев оставляет про запас для звукозаписывающего лейбла "Мариинский"...
А, может быть, смирись, гордый человек, мы просто ждём от него больше, чем он может дать?
А, может быть, мы (в том числе, и качество московских оркестров) просто изменились, тогда как он остался неизменным?
Главным содержанием хоровой симфонии Валерия Гаврилина "Перезвоны" оказывается сшибка между языческим и христианским сознанием.
С одной стороны - хтонь заверченная, плясовая, с другой, вокруг распевности народной, диким виноградом, стилизованная православность - вьётся, вьётся, да в руки не даётся.
Симфония, конечно, потрясающая, странно, что она так и не стала шлягером, редко исполняется: слушать её легко и приятно; душеполезно.
Очень, несмотря на шукшинские мотивы, интеллихентно.
Редко какое явление шестидесятнического искусства добредает вот так до нынешних времён, не расплескав внутренней силы, не утратив обаяния, но, напротив, подсобрав музыкальной мощи, став странно современной.
Из-за этого, вероятно, сегодня в БЗК случился переаншлаг, доведший бабушек-билетеров до последней степени озверелости, из-за чего симфонию-действо, исполняемую Хором Мариинского театра я слушал под самым потолком, сидя на полу. Из-за чего сцены видно не было, только потолок, похожий на высохший вафельный торт, да медленно загустевающие сумерки в немытых окнах.
Когда симфония началась (с задержкой в 20 минут, но у мариинских иначе и не бывает, все привыкшие) было ещё светло; но постепенно, пока "Перезвоны" шли через 16 своих частей, олицетворяющих разные периоды человеческой жизни (а, может быть, и классической мессы, а то и православной литургии) свет постепенно остывал и наливался мглой.
Шестую Чайковского я слушал в партере - бритый Ян (дедушка с палочкой не пропускающий ни одного концерта) уступил мне своё место. В чём подвох, я так и не понял, а когда началось Адажио посмотрел вверх - окна выглядели по-зимнему чёрными, точно покрытыми копотью. С отражёнными желтками светильников и люстр - идеальное сопровождение предсмертному сочинению, в котором ПИЧ отпел себя...
Современными гаврилинские "Перезвоны" делает двойной код, в котором они написаны: авангардное сочинение, совмещающее тягу к знаменному напеву с минималистическими техниками, прикрывается даже не светским, советским опусом, диетическим и правоверным; худсовету, с первого взгляда, и придраться-то не к чему. Тем более, что тайноязычие (как подвид самоцензуры) от советского искусства не отделим.
Великий композитор вынужденно мимикрировал под средне-статистический набор стиля "В рабочий полдень", напоминающий обезглавленную церковь, приспособленную под сельский клуб - с одной стороны, и пан-славянское расхристанное многобожие в духе раннего Стравинского, маркированное сольными выступлениями гобоя, чьими агатовыми трелями (словно жалейка плачет) проложены отдельные номера.
Начинется всё крайне энергичным, ритмичным, в духе Омена-2 и Орфа, радением "Весело на душе" (у него есть ритмическая рифма в конце - пьеса "Дудочка"), задающим мощный вход, внутри которого есть стилизованные русские песни, православные песнопенья, даже частушки и абсурдистские песенки, причеты и потешки, идеальным образом придуманные, написанные и скомпонованные.
Развивающиеся музыкально, но не драматургически, так как форма церковной службы, взятая за основу и лишённая религиозного содержания, выстреливает протуберанцами шепотов и криков едва ли не по кругу. Но - таковы были особенности "отчётного периода", чьё полузапрещенное православие напоминало православие подлинное точно так же, как советские фильмы про заграницу напоминали натуральный запад, даже если и снятый в советском Таллине.
Но музыка тем и хороша, что легко выходит за историко-конкретные рамки, смешиваясь с личными ассоциациями и предельно субъективными интерпретациями.
После перерыва Гергиев дирижировал Шестой Чайковского, которую подавал как жест предельно личный и очень конкретный. Или день траура повлиял или иные какие-то обстоятельства, но сегодня Оркестр и Дирижёр решили вдруг преодолеть ремесленный автоматизм, который следует стряхивать как пот со лба, как морок, вяжущий и скулы и руки.
Решили "шику дать" и дали, превратив звучание едва ли не в природное (со-природное) явление - с плавным, вязким даже началом, с остановками и толчками, с медленной, едва ли не плетнёвской (а Плетнёв филигранно играл Шестую с РНО в сентябре) раздумчивостью.
Темпы, разумеется, добрали, впав в балетное оцепенение во второй, особенно непрозрачной части и громогласно промаршировав в третьей (что вышло особенно эффектно - манипуляция эмоциями вышла великолепная - Гергиев настолько заразил мощью финала третьей, что даже мне на полмгновения показалось, что это и есть настоящий финал, а девушки вокруг и вовсе разразились овациями и криками браво, которые контробандно вползли на начало Адажио, окончательно превратив нынешнее исполнение в "Эпизод из жизни артиста"), чтобы застолбить скорбь в четвертой части; застолбить её и растворить, едва не исчезнув вместе с финальными аккордами.
В конце Гергиеву удалось выдержать такую паузу, секунд в десять, и это было так мощно, так сильно, что... что что?
Нет, нет, не придавило и не расплющило, как это бывает в самых сильных исполнениях, но позволило чётче понять замысел - и композитора, о котором думаешь параллельно его музыке, и самого Гергиева, который очень чётко транслировал в зал о чём (точнее, о ком) сегодняшнее исполнение.
Он всячески маркировал это личное отношение особым образом дирижирования - если вчера, на "Троянцах", он юлил мелким бесом, подпрыгивал и раскачивался, то сегодня, побагровев, словно бы вышивал слепыми руками невидимое полотно - в правой руке у него была незримая игла, левой он всё время будто бы распрямлял умозрительные складки и раздвигал бахрому, по-лошадиному отклячив губы, механически убирая со лба волосы тыльной стороной ладони (или же её основанием) - едва ли не превратившись в дядю Юру Пейсахова, папиного приятеля, профессора физики, который, когда выпьет, становится похож на пьяного Пастернака.
С одной стороны, он как бы вытягивал из оркестра соки, а с другой - будто бы отмахивался от бед, накликиваемых музыкой.
И оркестр сегодня не был един, он распадался на пласты и группы, подобно холерному телу Петра Ильича, хотя оттенков и сегодня было так же мало, как и в Берлиозе.
Этот Чайковский был непрозрачным, развёрнутым в сторону Малера (если не Вагнера) и балета (вальс второй и аллегро третьей звучали как почти Щелкунчик) и рассказывал про сильного человека с мощными ногами-тумбочками, который может уделать всех, но только не может взлететь; видевший всё и всех, имевший всех и всё, этот человек, тем не менее, по-детски наивно верит если не в чудеса, то в чудесную перемену участи, способную принести ему успокоение.
Не забвение, но успокоение, которого нет ни в корысти, превратившей "ведущий театральный дом" в немаленькую нефтяную скважину, ни в славе, аплодисменты которой аранжированы бездушными рингтонами, звучащими, несмотря на стоячие овации после окончания концерта, во время самых патетических пауз.
Гергиев исполняет так много любой музыки, делает так много дел одновременно, что, поневоле, вспоминается Казанова Феллини, дошедшего до совокупления с механической женщиной. У него на всё стоит.
Пока, мытьём или катаньем, умением или же мастерством, он выбивает эмоции из публики (впрочем, такая, на пустом месте эмоциональная публика никогда не переведётся), однако, сделать людей искушённых с каждым разом ему становится всё более и более проблематичным.
Он ещё может, если сконцентрируется и захочет, превратиться в этакого фон Триера, ведущего слушателя за собой в недра и закрома (после такого мощного Чайковского весь эффектный и монументальный Гаврилин с его "суровым стилем" а ла Попков или же Гелий Коржев съежился или свернулся, небом в овчинку), но все больше и больше механического пианино, всё меньше штучности, которую Гергиев оставляет про запас для звукозаписывающего лейбла "Мариинский"...
А, может быть, смирись, гордый человек, мы просто ждём от него больше, чем он может дать?
А, может быть, мы (в том числе, и качество московских оркестров) просто изменились, тогда как он остался неизменным?
