|
|
Пишет Paslen/Proust (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} paslen)@ 2010-05-02 09:52:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Фотографии
Жить в маленьком городке, Чебаркуле или Бердяуше, означает овладеть собственным хронотопом. Не целиком, не полностью, но той полостью, в которой можно спрятаться.
Большие города не принадлежат никому. И люди в них, проживающие жизни, тоже никому не принадлежат, так как слишком зависимы от извне привносящих. Бойтесь даров, да.
Мы слишком как-то что-то ускорились, нужно бы уже, что ли, начинать замедляться. Такая скорость для нас, выросших в конце неторопливой советской власти, рассчитанной на вечность, не для нас. Слишком много гаджетов. Слишком много всего: форточка открыта, поддувает, забыли закрыть дверь, закрыть вторую скобку. Поставить кавычку.
Вот для нынешних молодых – оно самое то, упражнения на беглость пальцев, превращающиеся в один, единственно возможный способ существования. Кажется, мы последние, кто ещё может иначе. Мы да родители наши, люди ещё более естественных ритмов.
А я уже вторые сутки в поезде, углубляюсь вглубь, включив параллельный хронотоп в наушниках. Уральские городки, мелькающие без остановок в расписании, выходят на перрон и только на перроне открываются, во всём прочем оставаясь закрытыми – заборами да своей глухой несогласностью. Несознанкой.
Кажется, что они тут живут не приходя в сознание, но, на самом деле, своя собственная волна – она это самое сознание и есть. Вечно молодым, вечно пьяным.
Пейзаж за окном всё время меняется, но когда, оказавшись в хвостовом вагоне, ты фотографируешь его через окно, разные снимки оказываются мало отличимыми друг от друга. Ну, да, оттенки, полутона, отстутствие чёткости. А ещё – всяческие всевозможные визуальные оттенки, которые невозможно передать камерой, сколько бы пикселей в ней не творожилось.
Эта протяжённость, требующая медленной, как в начале Восьмой Шостаковича, разработки; равнины, сменяемые в горно-заводской области ближе к дому, карликовыми горами, сквозь которые проложены пути – острые углы гор так и не заветрились позавчерашним хлебом, хотя дорогу клали много веков назад. Они всё ещё кровоточат. Гниют, разлагаясь, облака, а берёзы, нарушая хвойную многоукладчатость, словно бы дополнительно прореживают пространство и метят территорию – ластиками, стёрками. Точнее, следами стёрок, соплями, размазанными по лесонасаждениям.
Ну, да, Шостакович, облагораживающий: пути хватает ровно на то, чтобы пройти весь путь, от Первой до Пятнадцатой, застревая попеременно то в Четвёртой, то в Пятой. Симфонии точно так же долго длятся и разворачиваются, параллельно пьяным хабалкам из вагона-ресторана, неловкому проводнику (неловкость заразительна), сериалу «Братаны» на единственно доступном канале.
Что ещё? Викторианский детектив и последний Крусанов, минеральная вода и абрикосовый нектар, лапша и мясо с гречкой, рассветы-закаты, ночь за окном, превращающаяся то в Чёрный квадрат, способный вместить в себя любое кино, а то и в Ротко, стоит только фонарю кинуть шершавый отблеск на скатерть откидного столика.
Этой поездке подошёл бы тягучий сироп Билла Виолы, розовое, сменяющееся рассветным Коро и Добиньи, нежное мясо которых не передаёт ни одна репродукция. Ещё Писсаро, разумеется, ибо в Рузаевке шёл дождь, Потьму я проспал, как и Самару, а в Уфе сошёл сосед, оставив меня единственным в вагоне.
Можно никуда не торопиться, ковырять в носу и ехать на той же самой скорости, что и поезд, слушать (вот как сейчас) Седьмую (но только без обязательной первой части, которая как Мона Лиза не даёт увидеть другие шедевры в том же зале, где и она. А там «Брак в Канне» Веронезе один чего только стоит!), дабы бытиё удваивалось и перестало отражаться.
Пытаешься передать, а оно не передаётся. Пытаешься описывать, но перечисление вянет как салатный лист, купленный перед самым закрытием магазинов. Так и фотография, слепо фиксирующая то, что попадается под руку, ничего не передаёт, творит иную реальность и только потому и называется искусством.
Ну, вот я пишу про маленькие городки и про перроны, на которые они выходят, а за окном – шрамированная человеком реальность за заборами и косогорами. Дороги в росе и разнородные кубики зданий, рассыпанных без особого плана, точно выпавших на поверхность из короба. Деревья, застывшие в разных балетных позах как на балетных же фотографиях; спящие водоёмы (на Урале все эти миндалевидные озёра, реки и, тем более, запруды обязательно сонные, со сном в уголках бережков), новые церкви, похожие на новогодние игрушки, насыпи, пути, пространства отчуждения, виселицы столбов, прогалины, трава в прогалинах и избы, сидящие на склонах в позе орла, нет, не передать: каждый такой населённый пункт разнороден и непрозрачен, точно борщ, наварист и настоян; течёт куда-то внутрь себя, по стеночкам умозрительных шахт и нет ему ни конца, ни края, ни дна, ни покрышки, ни какого бы то ни было возвращения под каким бы то ни было поводом.
Счастью чужда аффектация. Счастье никакой не экстаз, а стёртость и незамеченность; закреплённость в пазах. Когда у тебя ничего не болит и ты совпадаешь с тем, что вокруг, вот, ровно с тем и совпадаешь, что летит, седеет из-за яркого солнца (ещё пару часов назад на том же самом месте неба торчала вечно удивлённая луна), царапает антеннами вспоротое небесное подбрюшье, из которого сыплются перьевые, вперемешку с кучевыми, внутренности, воздушный ливер.
Это же как симфонический концерт – в том смысле, что ты выпал за границы бытовой замотивированности, предоставив органам чувств очищенное от ветра (ветров) вещество поживы для того, чтобы только воспринимать.
Ну и проживаешь тут, на отмеренном участке времени, некоторое количество дополнительных жизней (чем чётче музыка тем жизней случается больше и тем они плотнее, концентрированнее). Так я вот про эту сменяемость как раз, и лёгкий дискурс дискурсом бьёт. Да как всё в той же «Пульчинелле», точно в детском калейдоскопе, одна конфигурация, вторая, третья, потом сбиваешься со счёту, перестаёшь ценить смену оттенков, которых в обычный день хватило бы на самое углублённое сновидение, а тут этого добра, красоты, то есть, спонтанной, как грязи. А ещё и Крусанов со своей вычурой.
Жить в маленьком городке, Чебаркуле или Бердяуше, означает овладеть собственным хронотопом. Не целиком, не полностью, но той полостью, в которой можно спрятаться.
Большие города не принадлежат никому. И люди в них, проживающие жизни, тоже никому не принадлежат, так как слишком зависимы от извне привносящих. Бойтесь даров, да.
Мы слишком как-то что-то ускорились, нужно бы уже, что ли, начинать замедляться. Такая скорость для нас, выросших в конце неторопливой советской власти, рассчитанной на вечность, не для нас. Слишком много гаджетов. Слишком много всего: форточка открыта, поддувает, забыли закрыть дверь, закрыть вторую скобку. Поставить кавычку.
Вот для нынешних молодых – оно самое то, упражнения на беглость пальцев, превращающиеся в один, единственно возможный способ существования. Кажется, мы последние, кто ещё может иначе. Мы да родители наши, люди ещё более естественных ритмов.
А я уже вторые сутки в поезде, углубляюсь вглубь, включив параллельный хронотоп в наушниках. Уральские городки, мелькающие без остановок в расписании, выходят на перрон и только на перроне открываются, во всём прочем оставаясь закрытыми – заборами да своей глухой несогласностью. Несознанкой.
Кажется, что они тут живут не приходя в сознание, но, на самом деле, своя собственная волна – она это самое сознание и есть. Вечно молодым, вечно пьяным.
Пейзаж за окном всё время меняется, но когда, оказавшись в хвостовом вагоне, ты фотографируешь его через окно, разные снимки оказываются мало отличимыми друг от друга. Ну, да, оттенки, полутона, отстутствие чёткости. А ещё – всяческие всевозможные визуальные оттенки, которые невозможно передать камерой, сколько бы пикселей в ней не творожилось.
Эта протяжённость, требующая медленной, как в начале Восьмой Шостаковича, разработки; равнины, сменяемые в горно-заводской области ближе к дому, карликовыми горами, сквозь которые проложены пути – острые углы гор так и не заветрились позавчерашним хлебом, хотя дорогу клали много веков назад. Они всё ещё кровоточат. Гниют, разлагаясь, облака, а берёзы, нарушая хвойную многоукладчатость, словно бы дополнительно прореживают пространство и метят территорию – ластиками, стёрками. Точнее, следами стёрок, соплями, размазанными по лесонасаждениям.
Ну, да, Шостакович, облагораживающий: пути хватает ровно на то, чтобы пройти весь путь, от Первой до Пятнадцатой, застревая попеременно то в Четвёртой, то в Пятой. Симфонии точно так же долго длятся и разворачиваются, параллельно пьяным хабалкам из вагона-ресторана, неловкому проводнику (неловкость заразительна), сериалу «Братаны» на единственно доступном канале.
Что ещё? Викторианский детектив и последний Крусанов, минеральная вода и абрикосовый нектар, лапша и мясо с гречкой, рассветы-закаты, ночь за окном, превращающаяся то в Чёрный квадрат, способный вместить в себя любое кино, а то и в Ротко, стоит только фонарю кинуть шершавый отблеск на скатерть откидного столика.
Этой поездке подошёл бы тягучий сироп Билла Виолы, розовое, сменяющееся рассветным Коро и Добиньи, нежное мясо которых не передаёт ни одна репродукция. Ещё Писсаро, разумеется, ибо в Рузаевке шёл дождь, Потьму я проспал, как и Самару, а в Уфе сошёл сосед, оставив меня единственным в вагоне.
Можно никуда не торопиться, ковырять в носу и ехать на той же самой скорости, что и поезд, слушать (вот как сейчас) Седьмую (но только без обязательной первой части, которая как Мона Лиза не даёт увидеть другие шедевры в том же зале, где и она. А там «Брак в Канне» Веронезе один чего только стоит!), дабы бытиё удваивалось и перестало отражаться.
Пытаешься передать, а оно не передаётся. Пытаешься описывать, но перечисление вянет как салатный лист, купленный перед самым закрытием магазинов. Так и фотография, слепо фиксирующая то, что попадается под руку, ничего не передаёт, творит иную реальность и только потому и называется искусством.
Ну, вот я пишу про маленькие городки и про перроны, на которые они выходят, а за окном – шрамированная человеком реальность за заборами и косогорами. Дороги в росе и разнородные кубики зданий, рассыпанных без особого плана, точно выпавших на поверхность из короба. Деревья, застывшие в разных балетных позах как на балетных же фотографиях; спящие водоёмы (на Урале все эти миндалевидные озёра, реки и, тем более, запруды обязательно сонные, со сном в уголках бережков), новые церкви, похожие на новогодние игрушки, насыпи, пути, пространства отчуждения, виселицы столбов, прогалины, трава в прогалинах и избы, сидящие на склонах в позе орла, нет, не передать: каждый такой населённый пункт разнороден и непрозрачен, точно борщ, наварист и настоян; течёт куда-то внутрь себя, по стеночкам умозрительных шахт и нет ему ни конца, ни края, ни дна, ни покрышки, ни какого бы то ни было возвращения под каким бы то ни было поводом.
Счастью чужда аффектация. Счастье никакой не экстаз, а стёртость и незамеченность; закреплённость в пазах. Когда у тебя ничего не болит и ты совпадаешь с тем, что вокруг, вот, ровно с тем и совпадаешь, что летит, седеет из-за яркого солнца (ещё пару часов назад на том же самом месте неба торчала вечно удивлённая луна), царапает антеннами вспоротое небесное подбрюшье, из которого сыплются перьевые, вперемешку с кучевыми, внутренности, воздушный ливер.
Это же как симфонический концерт – в том смысле, что ты выпал за границы бытовой замотивированности, предоставив органам чувств очищенное от ветра (ветров) вещество поживы для того, чтобы только воспринимать.
Ну и проживаешь тут, на отмеренном участке времени, некоторое количество дополнительных жизней (чем чётче музыка тем жизней случается больше и тем они плотнее, концентрированнее). Так я вот про эту сменяемость как раз, и лёгкий дискурс дискурсом бьёт. Да как всё в той же «Пульчинелле», точно в детском калейдоскопе, одна конфигурация, вторая, третья, потом сбиваешься со счёту, перестаёшь ценить смену оттенков, которых в обычный день хватило бы на самое углублённое сновидение, а тут этого добра, красоты, то есть, спонтанной, как грязи. А ещё и Крусанов со своей вычурой.
