Книжный развал. Продавщица – молодая девушка с раскосыми глазами. Наверное, из Киргизии.
Рядом стоит московский книжник – пожилой, взлохмаченный, в потрёпанном пальто (словом, такой, какими и бывают московские книжники), и читает ей вслух "Размышления у парадного подъезда".
Открываю книгу "Океан" – сборник произведений маринистики для юношества. Надпись: "Дорогому Диме от тёти Вали. 1986".
*
Делал интервью с производственником.
Крупный начальник. "От слесаря".
Повёл меня в диспетчерскую. Перед самым нашим носом рабочие зашли в лифт, хотели было ехать вниз, он закричал им: "СТОП! НА ВЫХОД!" Рабочие вышли, виновато улыбаясь. Зашли мы. Начальник нажал кнопку верхнего этажа. Лифт всё равно поехал вниз.
В лифте пахло дихлофосом.
Если в твоём высказывании содержится неточность, говорит, качая головой: "Тю-тю-тю". После этого указывает на ошибку. Мелодия его мобильного – гимн СССР. (Я спросил: "Это на все звонки?" Отвечает: "Да".) Стремителен. Поднимает трубку и вместо "Алё" кричит: "ГОВОРИ!" Член "Единой России".
«Мам, перестань, это подарок. Понимаешь, если люди перестанут делать друг другу подарки... Кай, перестань лезть в помойку. То мир рухнет. Да, да».
Несколько дней назад подслушал и записал. Смеялся. Хотел поместить здесь, в журнале.
И – давнее:
– А давай научим его узнавать наши имена?
– Лучше давай научим его не грызть шкаф.
Кайка, прости меня, я тебя не уберёг. Ты был самым добрым существом из тех, что встречаются на земле. Когда тебя укусили, там, внизу, возле лифта, ты не огрызнулся, не зарычал, а только несказанно удивился и прижался теснее к моим ногам.
Охотник, ты интересовался утками лишь постольку, поскольку в воде рядом с ними плавал хлеб. Ты предлагал дружбу черепахе, белке, кроликам, хорькам. Однажды я нашёл сороконожку и показал тебе. Ты её лизнул.
Ты так и не вырос, Ушастый. Подолгу смотрел в окно, встав передними лапами на подоконник. Спросонья пахнул молочком.
Когда случилось несчастье, из припаркованной рядом машины вышел незнакомый человек, подбежал, взял тебя на руки, положил на сиденье, сел за руль и помчался в ветеринарную клинику. Я не видел его, не знаю, как его зовут. Я только знаю, что это он и есть – «лучший ангел», который оказался в нужную минуту рядом с тобой. Больше всего ты боялся одиночества, и в те секунды ты был не один, он нёс тебя в своих незнакомых, с непривычным запахом, но – человеческих, надёжных, тёплых руках.
В ветеринарке тебя уже не было. В журнал не занесли запись о тебе. И он не оставил тебя врачам, а вынес на воздух в тех же тёплых, крепких своих руках. Может быть, когда-нибудь я случайно встречу его на улице, пройду мимо, так и не узнав, что всё это сделал для тебя он.
Спи спокойно, Кайка.
Мы по-прежнему тебя любим.
«Даже фотография такая, пересвеченная чуть-чуть. Слишком много света».
Спускаешься из монтажной вниз, за шоколадом, и вдруг становится тревожно и весело – как перед неизвестной дорогой – от мысли, что что-то живое там есть, надо не потерять – собраться, выдержать, не упустить сейчас, не дать исчезнуть: пусть на экране останутся интонация, улыбка, живое слово. Наверное, самое ценное в профессии – вот это щекочущее чувство под ложечкой, когда ещё не проявившееся, не созданное на экране так хочется защитить. Тем удивительнее через два дня (пересматриваешь свежим взглядом) собственная беспомощность: сколько вдохновения, его чистейшего жара, истрачено в мире на посредственность? Один человек мне объяснил: «Ведь мы никто, журналист – это такая странная профессия, мы на самом деле совершенно никто, мы маленькие проводки, маленькие проводки, которые соединяют…» Ирина Кленская. Помню (да не помню – записано), она повторила: «Ты – не четвёртая власть, как это принято. Ты просто человек, соединяющий проводки». Как верно, и сколько в этом надежды.
Три раза подряд проехал по монорельсовой дороге. Из конца в конец.
Над светофорами, контактными проводами троллейбусов. Над кронами деревьев. Над листопадом.
В третий раз в вагон зашла девушка, встала рядом, хотел было уступить место, сказала – спасибо, не надо, я сел. Смотрел в окно на потемневшие гаражи, ржавые остовы машин, осеннюю неустроенность. И тут услышал музыку. Она пела – грудным, низким джазовым голосом, пела джаз, сначала чуть слышно, потом громче, и самое удивительное было то, что никто не оборачивался, не бросал вопросительных взглядов, не улыбался, а так – поезд шёл над городом, и каждый думал о своём.
Вчера снимали Анатолия Мироновича Смелянского (я не снимал, только присутствовал), перед интервью он извинился, попросил подождать минуту – и завёл в кабинет какого-то англичанина, лица того я не разглядел.
Англичанин вышел. Чуть не столкнувшись с ним в проходе, зашли мы.
Смелянский сказал: это был Том Стоппард.
Сколько таких встреч уже было у меня в жизни? Не запомнил, не обратил внимания. Не разглядел.
За окном уже светло. Тихонько скрипит снег, раздаются детские голоса. А потом наступает день, и становится совсем тихо. В десятый, двадцатый, сотый раз слышу звук крутящегося телефонного диска. Закрываю глаза – узоры ковра мешаются, скачут. А ещё говорят: температура скачет. Выходит, и узоры, и температура скачут вместе. По комнате.
– Зык-зиии, зык-зии, зык-зииииииии…
«Зык-зии» – это единица. «Зык-зииииииии» – самый длинный телефонный звук – это ноль. (Это я вам сейчас говорю, вдруг вы не знаете. Вообще-то так нетрудно было угадывать, какой набирают номер. По крайней мере, дедушкин угадывался точно.)
Хорошо бы взять этот белый зигзаг и расправить, как ленту. Получится полоса прибоя. Там, в середине, где эти острые углы – или белые птицы – остров. Каждый день я отправляюсь в его джунгли в поисках дичи.
– Карр! Каррр!
Топор или нож? А если не будет даже ножа? Нет, прямо перед кораблекрушением я забегу в каюту и примотаю его к ноге какой-нибудь тряпкой. А если воды уже будет по пояс? Тогда я открою иллюминатор и… «Регистратура? 38.3. Мальчик. Записывайте…»
Знаете, есть человек, который сейчас, вот прямо сейчас находится на борту научно-исследовательского судна в Северной Атлантике. Фотографирует океан, каким я его никогда не видел – не то что вживую, даже на снимках.
Достаёт со дна невиданных зверей – вот таких:
И таких:
Журнал karmakuly@lj – один из интереснейших, автор обновляет его каждый день, и я не понимаю, как так могло случиться, что читают его всего 39 человек.
Вот уже три недели штормит, 18 августа "Джеймс Кук" получил сигнал бедствия от британского мореплавателя Питера Брэя, который в одиночку пересекал океан на гребной лодке. "Кук" пришёл на помощь, и его экипаж, рискуя жизнью, спас путешественника. Дневник экспедиции и подробности спасательной операции – у karmakuly@lj.
У меня над столом висит маленькая карточка с фигурными краями, как на старых снимках – репродукция «Мадонны» Филиппо Липпи.
LIPPI, Fra Filippo. Madonna with Child and Two Angels. Painted sometime between 1455 and 1466. Uffizi, Florence
Художник родился во Флоренции в 1406 году в семье бедного мясника. В раннем детстве потерял родителей, в 15 лет принял обет монашества.
В 1456 году фра Филиппо («брат Филиппо») похитил из монастыря в Прато юную монахиню Лукрецию Бути. ( … )
В метро подсел парень к девушке напротив, что-то ей сказал, она ответила. С тоской отвернулся, замолчал. Сидел, свесив голову, остановки три. Потом вскинулся, посмотрел на неё и вдруг положил голову ей на плечо. Она хотела было подняться, но осталась на месте.
Значит, от “Кузьминок” или “Текстильщиков” до “Таганской” он спал у неё на плече.
Она видела, что я единственный заметил. Улыбалась: такой вот подсел чудак.
Он был очень серьёзен.
Или нет?
На Таганке осторожно разбудила его. Он поцеловал её плечо. Ничего не сказал, не взял телефон. Проводил взглядом. Она вышла.
«Пришли мы первый раз в Копенгаген. Встали в порту. Выпили понемножку. Просто чтобы осознать, что мы правда в Дании. На своей яхте пришли. Понимаешь, без самолёта, сами! Девяносто шестой год.
Идём по улице. А там красиво так. Каналы. Разноцветные дома кругом. Люди улыбчивые, прямо обнять всех хочется. Идём. И тут навстречу полицейский патруль. Мол, кто такие, откуда, ребята? Мы отвечаем: «Мы – русские. Мы – питерские!» – «А документы?» – «Всё на яхте оставили, мир, дружба, Карлсон. То есть, как его… Андерсен!»
И тут они нас отвели в сторонку и говорят: «Никакие вы, ребята, не русские. Мы, мол, сразу всё поняли. Вы, ребята, поляки. И вы незаконно пересекли датскую границу. Так что, будьте любезны, проходите в наш обезъянник, сейчас мы поедем на вашу яхту проверять документы».
А настроение, как нарочно – отличное. ( … )
Включаю радио – тут же звонит телефон. Бегу, хватаю трубку: «Алло!» Звонят с работы, нужно записать адрес. Ищу ручку, блокнот, радио на кухне надрывается, ничего не слышно, правой ногой тянусь к кухонной двери, чтобы закрыть её, кричу: «Записываю!» – тут же звонок в дверь. «Подождите секунду!» – бегу открывать дверь, на пороге стоит газовщик. «Подожите секунду!» – кричу газовщику, бегу назад, к телефону, записываю адрес, краем глаза вижу, как газовщик проходит на кухню, задумчиво бродит вокруг плиты и наступает ногой на сыр фетаки, разложенный на бумаге (для черепахи). Лист бумаги прилипает к ноге газовщика, сначала он не видит и всё ходит, ходит, потом замечает и начинает отдирать с подошвы сыр. Радио по-прежнему орёт, я записываю адрес, который никак не кончится. Краем глаза вижу, что газовщик отодрал от ноги бумагу и теперь подошвой, измазанной в сыре, оставляет следы на кухне – ищет, где бы сесть. Наконец, садится и утыкается носом в блюдце свеженарезанного чеснока (я как раз лечусь от насморка). Не ожидавший газовой атаки газовщик подаётся назад. Я давлюсь от смеха, кричу в трубку: «Простите, перезвоню!»
– П-п-п-простите, – пытается перекричать радио газовщик, – ш-ш-шланг с оп-п-плёткой надо з-з-заменить!
Это фотографии моего друга Гоши Шпикалова. Недавно у него появился журнал geofoto@lj. Гоша, привет!
Из путеводителя:
«Поставьте свою машину на обочину и погрузитесь в грезы».*
Взял ручки, карандаш, ластик.
Подошёл к кассе пробить.
Три женщины: кассир, продавщица и – самая весёлая – охранник.
– Такая пижама, – говорила она, – вот здесь так, тут чуть подобрано, а отсюда уже свободнее. Очень тепло спать. Я в ней даже просто так по дому хожу.
– А у меня футболка для сна, очень удобно. На десять размеров больше.
– Ленка, а у тебя что?
Ленка, пробивая мне ручки, карандаш и ластик, выразительно посмотрела на собеседниц:
– Можно я не буду говорить, что у меня.
Все засмеялись.
– Так, эта, значит, не хочет говорить, – продолжила свой опрос женщина-охранник. – Ну, ладно. А Наташку-то мы ещё не спросили! Наташка, ну-ка?
Молоденькая и тоненькая Наташка (судя по всему, практикантка) сидела за соседней кассой и не участвовала в разговоре, только слушала. Она покраснела.
– Наверное, облегчённый вариант? Ню? Да, так и есть, у Наташки должно быть ню! А что же ещё? Ну, в крайнем случае, полуню.
(хохот. а потом я вышел)
Когда мы с сестрой бегали по квартире, шумели и топали, дедушка, живший этажом ниже (мы его звали «старик снизу»), стучал палкой по батарее и кричал: «Французы!» – вспоминая, очевидно, события 1812 года.
*
Вот cambala@lj воссоздаёт достоверную картину происходящего:
Нет, наша жизнь не серая,
Не скучная совсем!
Опять землетрясение
В квартире номер семь!
Пустились стулья в перепляс
И прыгает буфет,
А люстра — дзынь!
А люстра — блямс! —
Разбилась о паркет.
Чехов не мягок и деликатен, а резок и жесток. Он берёт некое устоявшееся целое – пусть нельзя назвать это целое гармоничным или совершенным, святым, потому что ни гармонии, ни святости в нём нет, но есть теплота живой жизни, – да, устоявшееся целое, назовём его: быт; подходит к нему со скальпелем и делает надрез, и тогда то, что было нехорошо, несовершенно, но хотя бы внешне спокойно, мирно, начинает, как рана, кровоточить. И самое жестокое в Чехове то, что он делает это не ради какого-то будущего излечения, потому что с самого начала знает, что излечение невозможно.
Он не соответствует ключевому представлению о писателе, художнике – созидателе, творце, то есть о том, кто строит некое новое целое – художественный образ, систему мыслей и ценностей. Чехов не созидает новое, а расщепляет старое. В его произведениях есть тезис и антитезис, но нет синтеза. Есть желание жить и страх, вызываемый жизнью, и нет ничего, что могло бы их примирить.
Navigate: (Previous 20 entries)