“Многочисленные евреи в новых партийно-советских органах власти в 20-е годы также иллюстрировали тезис об “иудократии”. В этой фразе лишними выглядят лишь кавычки последнего слова. То, что лишними, подтверждается и последующим изложением.
В коллективизации приняло участие “немалое число евреев”. То есть не то, чтоб не малое, но главное. Он, еврей, — заводила, он командир. Притом надо же представить себе высокомерную манеру поведения, жуткий местечковый акцент и лютую жестокость, которую один мемуарист, сын писателя Михайловского, свидетель этих дел, назвал ассиро-семитской. Евреи приняли самое живое участие в экзекуциях, расправах над русским населением и в качестве активистов-добровольцев, партийных посланников, и в качестве работников НКВД, придавши “этому процессу кровавую “солидность” (с.294).
Однако настоящей властью было даже не партийное руководство и не загадочно-страшные “энкаведисты”. В глазах крестьян и горожан-провинциалов эта власть была слишком далеко, почти на недосягаемой высоте. Реальной властью был председатель Заготскота и Заготзерна. Заготльна и Заготкожи, фининспектор и чиновник районо, председатель райфо и райпотребсоюза. С этой властью он и имел дело каждый день. “А вот на этих должностях позиции евреев еще и в 1940 году были неколебимы”. Объясняется это тем, что евреи еще и в XIX веке, и в начале XX “регулировали” обмен между городом и деревней в Западном крае в качестве торговцев, прасолов, скупщиков и т.д.” То есть были посредниками между производителями и потребителями, перекупщиками, ростовщиками и спекулянтами. По-народному — кровососами. Сидели, что называется, на деньгах. И как только родная для еврея власть кое-как утвердилась, он тут же сел плотно в органы партийно-советской и государственной власти. Вчерашний кровосос, паразит, спекулянт, стал “народной властью”. Теперь к экономическому гнету еврейскому, дореволюционному, добавился гнет государственный и политический, того же еврея, которого мужик знал еще до революции как торговца-спекулянта. Он был его соседом, и ему ли было его не знать.
Русский крестьянин и горожанин-провинциал почувствовали себя обложенными со всех сторон этой еврейской властью без всякого зазора и прогалины. И эта власть, реальная, была с жутким акцентом и нескрываемым презрением к нему, мужику. При этом надо учитывать, что “даже в. XIX — начале XX века средний еврей в России жил лучше, чем средний русский” (с.307). Тот самый еврей, о горестной судьбе которого при “царском деспотизме” так горевало все “прогрессивное человечество”.
Этот “гонимый” теперь сел на место председателя Заготскота и Заготзерна и прочих контор, отделов и комитетов, и занялся раскулачиванием и коллективизацией, заодно приказал снять крест с церкви и ее разорить, насмеялся над святыми мощами и иконами. Коллективизация, признает автор исследования, была для евреем “скорее благом”. Более того, она дала возможность “еврейским сельхозкоммунам укрепиться экономически за счет раскулаченных”. Ограбили русскою мужика, а добро эти “активисты” присвоили, чтобы “укрепить” свое хозяйство. Боясь погромов в прошлое время, теперь решили организовать погром во всегосударственном масштабе русского населения. И опять заметим, русский человек, столетия проживший здесь с евреем бок о бок, теперь видит, как его нажитое трудом добро этот сосед тащит к себе, в свое еврейское хозяйство — “сельхозкоммуну”. Ту самую, о которой журнал Бнай Брит так восторженно отзывался.
Бывший колхозник Б. в с. Сиротино Витебской области говорил историку: “И коллективизацию, и раскулачивание проводили здесь евреи. Евреи хотели в колхоз, русские не хотели — они убегали, стреляли и так далее” (с.295). В глазах сиротинских белорусов, и, вероятно, не только сиротинских, “евреи ассоциировались с ужасами коллективизации и раскулачивания”. Это “раскулачивание” может понять любой из нас, если представит, что к нему в дом приходят вооруженные люди и все у него забирают, а его выбрасывают на улицу.
В результате все местное население Белоруссии в 1940 году было враждебно настроено к еврею. В нем оно видело главного виновника и “коллективизации”, и прочих преступлений “советской власти” (с.304).

Лев Копелев И СОТВОРИЛ СЕБЕ КУМИРА…
Летом 24-го года мы жили на даче в Дарнице. Фамилия хозяина дачи была Шевченко. А его сына, моего ровесника, звали Тарас, чем он очень гордился. Наш дачевладелец был лишенцем — „куркулем“, кроме того дома, который он сдавал на лето, ему принадлежали еще две хаты, мельница, и никто не знал точно, сколько у него коров, коней, овец. Когда я спрашивал Тараса, тот отвечал:
— Скильки треба, стильки и е. А я не знаю, бо то не вси батьковы, а есть которых тетки поставили у нас, бо чоловики в москалях, ну, значить, в армии.
Тарас объяснял, что куркуль — это поганое слово, придуманное босяками, лодырями из комнезама.
— Ленин говорил: „Даешь культурных хозяев!“ — хотел, чтоб селянин был культурным. Мой батько был в червоной армии, героем был, с пулемета стрелял, ранетый сколько раз, а потом стал культурный хозяин. Вот у него и молотарка и сепаратор, и сеет не на три поля, а как по культуре надо — на семь полей. Ну, а комнезамы против культурных селян. Вот и дразнятся „куркуль“. Ленин был за селян, за Украину. А комнезамы и Троцкий за городских, за москалей…
Тарас рассказывал, когда батько услышал, что Ленин умер, то сел вон там на бревнах в углу двора, и целый день плакал и ни до кого не говорил.

Спасибо, замечательно