Индексакльные аллюзии - кусок, не влезший в статью
Введение цитаты или аллюзии в стихотворный текст, имеющий конкретного адресата – прием, достаточно характерный для лирики Тютчева. Можно напомнить, например, адресованное Полонскому четверостишие, содержащее аллюзию на стихотворение адресата:
 
Нет боле искр живых на голос твой приветный
Во мне глухая ночь, и нет для ней утра...
И скоро улетит - во мраке незаметный -
Последний, скудный дым с потухшего костра.

(Другу моему Я. П. Полонскому  (I-200), 1865)
Как обычно, аллюзии у Тютчева достаточно сильно трансформируют тексты, на которые они ссылаются, вписывая их в контексты, не всегда предусмотренные автором.
Четверостишие, как известно, является ответом на адресованное Тютчеву стихотворение Полонского «Костер» (1865), развивающего метафору «костер=творчество Тютчева».

Ночной костер зимой у перелеска,
Бог весть кем запален, пылает на бугре,
Вокруг него, полны таинственного блеска,
Деревья в хрусталях и белом серебре;
К нему в глухую ночь и запоздалый пеший
Подсядет, и с сумой приляжет нищий брат,
И богомолец, и, быть может, даже леший;
Но мимо пролетит кто счастием богат.
К его щеке горячими губами
Прильнула милая,- на что им твой костер!
Их поцелуй обвеян полуснами,
Их кони мчат, минуя косогор,
Кибитка их в сугробе не увязнет,
Дорога лоснится, полозьев след визжит,
За ними эхо по лесу летит,
То издали им жалобно звенит,
То звонким лепетом их колокольчик дразнит.

Так и к тебе, задумчивый поэт,
К огню, что ты сберег на склоне бурных лет,
Счастливец не придет. Огонь под сединами
Не греет юности, летящей с бубенцами
На тройке ухарской, в тот теплый уголок,
Где ждет ее к столу кутил живой кружок
  Иль полог, затканный цветами.

Но я - я бедный пешеход,
Один шагаю я, никто меня не ждет...
Глухая ночь меня застигла,
Морозной мглы сверкающие игла
Открытое лицо мое язвят;
Где б ни горел огонь, иду к нему, и рад -
Рад верить, что моя пустыня не безлюдна,
Когда по ней кой-где огни еще горят...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Однако нетрудно заметить, что Тютчев, отталкиваясь от этого текста, вводит в свое стихотворение откровенные аллюзии на более ранний текст Полонского – «Песню цыганки» (1853?) – к нему восходят, в частности, «искры», отсутствующие в послании Полонского, а также тема "ночи/утра".
Мой костер в тумане светит;
Искры гаснут на лету...
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.

Ночь пройдет - и спозаранок
В степь далеко, милый мой,
Я уйду с толпой цыганок
За кибиткой кочевой.

На прощанье шаль с каймою
Ты на мне узлом стяни:
Как концы ее, с тобою
Мы сходились в эти дни.

Кто-то мне судьбу предскажет?
Кто-то завтра, сокол мой,
На груди моей развяжет
Узел, стянутый тобой?

Вспоминай, коли другая,
Друга милого любя,
Будет песни петь, играя
На коленях у тебя!

Мой костер в тумане светит;
Искры гаснут на лету...
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.

В стихотворении образы из канонического романса Полонского метафоризируются в духе «Костра» и применяются для аллегорического автоописания (несомненно, и гаснущие искры и образ костра имеют символический потенциал в романсе Полонского, но подсказанное «Костром» применение их к первому лицу лирического послания сближает их, скорее, не с исходным текстом Полонского, а с собственно тютчевскими сквозными метафорами – ср. ту же образность в  раннем ст. «Как над горячею золой»).  Биографические обстоятельства, в которых написано стихотворение Тютчева «Другу моему...»  - острое переживание смерти Денисьевой, актуализирующее для Тютчева биографические сближения с судьбой Полонского, потерявшего в 1860 г. первую жену (ср. в письме Полонскому из Ниццы от 8/20  декабря 1864: "<...>  тяжело, страшно, тяжело. Я знаю, часть этого вы на себе самом испытали, часть, но не все, - вы были молоды, вы не четырнадцать лет...")  - позволяют понять это кажущееся неожиданным переосмысление метафоры; для нас здесь интересна именно техника тютчевского обращения с чужим словом, которая личные биографические контексты выдвигает на первый план, отодвигая контексты, актуальные для текста-источника.