Открытка Кириллу Рогову о детской литературе
Дорогой друг, ты - ровесник Чебурашки, а я - одногодка Эмиля из Леннеберги.

Летом в Москве, идя по дышащему бензиновым перегаром Ленинградскому проспекту, я заметил простыню с приглашением отпраздновать юбилей Чебурашки и вспомнил загодя о сегодняшней дате. Хотя, если задуматься, какой юбилей? Геометрический какой-то казус: половина прямого угла, синус равен косинусу, корень квадратный из двух, деленный на два, точка пересечения двух волн на школьной доске, тошнотворный запах тряпки и мокрого мела, пыльное тепло слоновьих батарей парового отопления, сочники за 11 копеек в буфете, почему-то непременно с томатным соком.
Для филолога математика - часть детства и отрочества, отчалившая за горизонт вместе со сменной обувью. Для естественника или математика наша наука - такая же Атлантида, разница в том, что школьное литературоведение (в отличие от математики, которую мы с тобой получали из честных твердых рук Колмогорова и компании) - дисциплина зыбкая, вечно вертящаяся на сковородке, в семи водах мытая. Текст полить дидактичностью, обвалять в историзме и социальности, художественных особенностей насыпать на глаз. В результате получаем китайское блюдо - с виду, вроде, конфетка, пахнет похоже на рыбку, по вкусу - курочка, а на самом деле - огурец.
Нас научили смотреть на огурец иначе. История с социологией, впрочем, никуда не делись, об этике же и морали - особая речь.

Чему учит литература? Говоря в общем, литература, о чем бы она ни повествовала, учит барахтаться, как лягушка в сметане, и стоять в карауле у ненужной будки, как долгоиграющий мальчик. Обе эти истории - о героях и времени. Чем дольше стоит мальчик на посту, тем более он настоящий часовой. Чем упорнее машет лапами лягушка, тем ближе спасение.
Одни ситуации требуют двигаться, другие предполагают неподвижность. Обе позиции опасно двусмысленны: рыцарь Тогенбург может обернуться бароном Гринвальдусом, а универсальный Леонардо - героиней Агнии Барто ("Драмкружок, кружок по фото,/ Хоркружок - мне петь охота,/ За кружок по рисованью/ Тоже все голосовали"). Мы двигались, и время менялось: то приходилось нырять солдатиком, то брассом заплывать за буйки. Вынырнули, отплевались: вода кругом, и дыхание сбилось. Драмкружок закрылся на переучет париков и носов, петь что-то неохота больше, а фото вообще упразднили в связи с наступлением цифровой эпохи.
Велик соблазн встать в экклесиастическую позу и провозгласить торжество второго начала термодинамики. Но литература героична именно благодаря (то есть, вопреки) этому самому началу, как раз потому, что горячее всегда остывает, часового никто так и не сменит, и сметана абсолютна, а масло относительно. "Не падай духом! Не умирай раньше смерти!" - так сказано в истории о двух лягушках. Или, как написано в другой книге: "Ино еще побредем".
...И Лев Толстой, как надувной спасательный огурец, качается на волнах.

В детстве я не читал книги про Эмиля; хотя на русский она была переведена уже в 1969, но пользовалась в СССР гораздо меньшим успехом, чем сага о Карлсоне. Россия опять выступила в амплуа всемирного неправильного глагола.
Карлсон, пишут критики, соответствует русскому национальному характеру: асоциал, инфантильный истерик и брутальный художник жизни.
Не то - Чебурашка, естественный человек, Пятница одинокого интеллигентного крокодила, случайно занесенный из экзотического мира аксеновских апельсинов. И этот любимец японцев тоже инфантилен, он - тоже наш человек. Если Карлсон - это Тихон Щербатый из Вазастана, то Чебурашка - несомненный Платон Каратаев, воплощение всего русского, оранжевого. Карлсон взбивает скупой шведский воздух заполошным шмелем, Чебурашка задумчиво стоит на посту, медленно моргая в сумерках круглыми глазами.
Помнишь эти вечные педагогические туры визави, бесконечный программный котильон, где в первой паре - мечтательный Андрий с грубияном-Остапом, а в хвосте - мягкотелый поганец Мечик и ядреный шахтер Морозка? Ленский семенит с Онегиным, Базаров наступает на ноги Аркадию, Лужин приобнимает за талию Свидригайлова.
Наша пара, мальчик и лягушка - из Л. Пантелеева. Он пережил в детстве все эпидемии Гражданской, голодал, беспризорничал, чуть не растаял в блокаду (у него не было ленинградской прописки, а следовательно, и карточек) и дожил до 1987 года, когда, помнится, мы с тобой познакомились. Или это был 1988? Я все время путаю, ты вспоминаешь, а я потом снова забываю.
Давай бросим все и напишем что-нибудь о детской литературе, Рогов?
Например, о Толстом.

Поздравляю тебя, дорогой, с юбилеем, с идеально острым углом.
Это - очень хороший градус: пересечение двух волн на зеленой доске. Косинус падает, зато синус подымается.

P.S. "Рутения" находится в искусственной коме, грозящей перейти в естественную, поэтому поздравление публикую частным порядком. Зато можно подражать ***, в чем не раскаиваюсь.
P.P.S. И не напивайся там очень!