А теперь я скажу крамольную для современных писателей вещь.

Я не делю литературу на художественную и нехудожественную. Я считаю, что литература, она всегда либо художественная, либо каля-маля неприкаянная, третьего как бы и не дано.

Ага, сейчас сюда набегут беллетристы, публицисты, критики, эссеисты, мемуаристы и прочее разнотравье. Пускай бегут. Пока я не услышу о системных отличиях художественной и нехудожественной литературы, я буду продолжать считать её одним. Потому что я, вот, системное единство художественных и так называемых нехудожественных произведений понимаю, а системных различий между ними, сколько ни ищу, обнаружить не в силах. Системных, повторяю.

Ну, то есть фундаментальных.

Зато я вижу существенные отличия литературы от графомании. Да и вообще любого творчества от станкового производства. Суть этих отличий я весьма подробно изложила в процессе семинара, так что повторяться резона нет. А вот вопросы к защитникам позиции, согласно которой литература делится на художественную и нехудожественную, имеются.

Если литература является одной из равноправных разновидностей творчества и обладает способностью делиться на художественную и нехудожественную, то почему этой же способностью не обладают остальные виды творчества, к примеру, изобразительное искусство, музыка, скульптура, танец, театр и т.д.? Почему мы можем говорить «художественная литература», но не можем сказать «художественная живопись»?

Здесь немедленно возникает якобы аргумент: существуют художественные фильмы и неигровое кино. Да, существуют. Именно что художественные фильмы и неигровое кино: документальное, публицистическое и т.п. Но уже в самом названии «неигровое» заложен подвох. Очень уж оно меткое, это название. И очень уж нежеманное, в отличие от словосочетания «художественный фильм». Я склонна предполагать, что и в кинематографе потихоньку складывается ситуация, аналогичная той, которая сложилась в литературе.

Ещё один аргумент: живопись-де бывает разных видов, включая так же иконопись и плакатную, — не представляется мне корректным из-за того, что одно дело дробление по признаку утилитарности, а совсем другое — по признаку художественности. И, если мне ещё не до конца отшибло память, рассматривая картины живописцев прошлого (добавлю: и слушая музыку прошлого, и созерцая скульптуру прошлого), мы не больно-то задумываемся о контексте их использования в этом самом прошлом, а если и задумываемся, то только размышляя над составляющими этих произведений искусства. Наслаждаться нам это не мешает.

Литература и кино стали почему-то в этом смысле исключениями из общего правила, и меня это, если честно, весьма настораживает.

Можно возразить: литература и кино отличаются от живописи и скульптуры тем, что читатель или зритель вынуждены воспринимать ряд символов последовательно, тогда как созерцатель воспринимает его одновременно.

Можно. Но куда денем ту же музыку, слушатель которой воспринимает ряд символов последовательно, а на художественную и нехудожественную делить её меж тем не торопится? Да, музыка бывает академической, народной, эстрадной. Но позволю себе напомнить вам, уважаемые, что академическая музыка как таковая появилась только в двадцатом веке, когда началась профанация авторской и народной музыки как таковых. А Моцарта, к примеру, слушала и голь перекатная в кабаках, и знать вельможная во дворцах. Эстрада же — это, в сущности, как и беллетристика, и есть профанация народной и авторской музыки. Её можно сравнивать с комиксами, голливудовской дребеденью и бульварными романами, любить всей душой или ненавидеть лютой ненавистью, однако приравнивать её к так называемой нехудожественной литературе или к неигровому кино нельзя.

Очень много вопросов, не находите?

И мне думается, причина тут одна. Людям, которые пишут сегодня в рамках так называемой художественной литературы, выгодно причислять себя к некоей элитарной касте, присвоившей себе право обходиться без того, без чего не может обойтись всякая остальная литература. Ну а людям, которые пишут сегодня в рамках так называемой нехудожественной литературы, выгодно причислять себя к другой, менее элитарной касте, опять же присвоившей себе право обходиться без того, без чего не может обойтись так называемая художественная литература.

Художественная литература — так считается — не может обойтись без чувства.

Нехудожественная литература — так считается — не может обойтись без мысли.

В результате из так называемой художественной литературы выхолащивается мысль, а из так называемой нехудожественной — чувство.

И то же самое происходит с кинематографом.

Сегодня эта тенденция, возможно, не слишком заметна для невнимательного наблюдателя. Но мне она заметна очень хорошо.

И самое интересное состоит совсем не в этом.

По идее, при подобном развитии сюжета в так называемой нехудожественной литературе должна остаться голая бесчувственная мысль, а в так называемой художественной — голое бессмысленное чувство. Но происходит нечто иное. Чувство в художественной литературе стремительно и неуклонно деградирует в банальную эмоцию. Так, вместо того, чтобы писать о любви, автор пишет о проявлениях любви (о сексуальном влечении, к примеру); вместо того, чтобы писать о ненависти, пишет о проявлениях ненависти (о стремлении уничтожить, допустим); вместо того, чтобы писать о страхе, пишет о проявлениях страха (например, о судорожной рефлексии). В результате книга получается сюжетно динамичной, событийно насыщенной (эмоций много, описывать можно до бесконечности), порой даже и композиционно сложной, и на язык не ушибленной, но бесчувственной, как доска.

А в так называемой нехудожественной литературе — вот ведь что самое занятное — всё творится в точности до наоборот: вместо мысли автор излагает позицию.

Не правы будут те, кто скажет, будто я решила вытравить из литературных опусов эмоции и позиции. Ничего подобного я не имела в виду ни в коем случае. Я только решительно против того, чтобы эмоциями подменялись чувства, а позициями — мысли. И у меня есть к тому железобетонный аргумент: и эмоции, и позиция могут выглядеть «чужими».

Всё, понимаете? Я готова много чего уничтожить, я неистовствую и бешусь, но именно таким образом проявляется моя любовь: если я уничтожу врага, друг вздохнёт с облегчением. Я многое вожделею, но именно так выражена во мне ненависть: если я буду обладать вожделенным, я смогу уничтожить врага. Я всё время копаюсь в себе, но толкает меня к этому не страх, а стремление к самопознанию (то есть, фактически, к поиску истинных, глубинных моих мыслей и чувств). Я стою на многих позициях, но все они — лишь проявленный результат моих собственных размышлений. Эмоции — это только следствия чувств. Позиции — это лишь отражения мыслей. Я могу одинаково проявлять себя эмоционально и стоять на одних и тех же позициях, ведомая в разных случаях разными чувствами и мыслями.

Мне кажется, что мысль и чувство исчезают из современной литературы, потому что они суть неделимая монада, которая составляет основу человеческой личности, а значит, и результатов творческой деятельности. Инь и ян любого творчества. Убери одно — немедленно исчезнет другое.

И поэтому, деля литературу на художественную и нехудожественную, мы насильно вырываем из неё и мысли, и чувства. В результате у нас не остаётся ни художественной, ни нехудожественной литературы.

Вообще никакой.