Продолжение. Начало см. в предыдущем постинге.

Ещё раз на всякий случай повторяю: это не очередная лекция, а просто мысли вслух. Иногда совершенно непечатные мысли. Здесь же. Да, будет и лекция, но теперь уже, вероятно, только в следующем году.

Есть город золотой…

Дочитываю до слов:

«Однако ж присные знают, что здесь – иное, и что царевич не знает сомнений и не знает жалости».

И понимаю, что пора перечитывать всё заново, потому что уже ничего не понимаю.

Перечитываю с дурным предчувствием.

Вот объясните мне, неграмотной, почему хорошие рассказы читаются на одном дыхании, а плохие надо перечитывать по несколько раз? Вот почему не наоборот, а? Я бы лучше хороший рассказ перечитала, чесслово!

И почему автор с упорством, достойным осла, пишет «то» в значении «это», даже если предыдущее слово оканчивается на глухую согласную? Или это типа стилизация? Да нет, знаете ли, это не стилизация. Это у автора клинический медведь на всех ушах.

«Царевич все так же не шевелится. Да это и не нужно: что посланник придет, не вызывает никаких сомнений. По иному просто не может обернуться. Но в сущности, даже и это остается неважным. Глашатая же больше беспокоит нынче, что нет никаких известий о рыжем пройдохе – пожалуй что, единственном человеке, который мог бы противопоставить им, замершим за деревянными стенами, нечто большее, нежели бронзу и медь тех, кто стоит за стенами каменными».

Ни слова в простоте. Бесчисленные «же». Уточнение на уточнении. Да мы уже поняли давным-давно, что «нынче»! Сказано ведь «беспокоит»! Умопомрачительное количество парафраз — это особенно эротично на фоне намёка: нам ещё предстоит определить, что там, чёрт побери, «противопоставили» те, «кто стоит за стенами каменными». И почему царевичу не нужно шевелиться? А что случилось бы, если бы он вдруг зашевелился? И почему в ожидании посланника нельзя шевелиться без веского основания? «Обернуться» в значении «получиться» рядом с гипотетическим шевелением царевича и приходом посланника выглядит как плохой каламбур. «Что» просто до фига. До неприличного фига.

Не знаю, наверное, такое уёбище тоже можно назвать стилем. Но я бы добавила: «кривым, как бумеранг» и назвала бы это комплиментом.

«Между стеной первой, деревянной, и камнем стены второй густо прорастают, словно стерня на сжатом поле, древки стрел: второй день никто их не собирает, и оно тоже внушает опасение».

А тут ещё читатель должен с трёх раз догадываться, что такое «оно». Бревно, из которого сложена стена? древко? поле? Или это вообще нечто четвёртое, постижимое только искушённому уму дерзнувшего воспеть древнюю битву?

Так, до мелочей докапываться не буду, не книгу пишу.

«От лагеря мирмидонцев доносится запах паленой щетины: там режут свиней, добытых накануне, в облаве, что ее устроил сын Пелея в честь победы».

К логопеду.

«Пара коней, запряженная в колесницу, посланник около возницы и двое пеших воинов сопровождения. Эти последние – при копье и большом квадратном щите».

Не, стихи я не комментирую, особенно Козьмы Пруткова, это не по моему ведомству. Щит с копьём, кстати, на два сопровождающих рыла одним комплектом выданы?

«Колесница, хоть и запряженная парой жеребцов, движется невыносимо медленно и пока достигает их, стоящих у деревянной стены лагеря, вокруг успевает даже, кажется, стать темнее».

Что успевает стать темнее? Колесница? А кто «вокруг»? Кого «их»? Воинов сопровождения?

Кстати, вопрос. Должен ли читатель знать, кто такие гекветы, бига, ванакты и прочие аэды? Ответ: «Да, должен, потому что это же ИСТОРИЯ (!), а рассказ написан не для дураков!!!» я лично за ответ не сочту, хоть всю глотку себе сорви. Человек не обязан ориентироваться в арготизмах, даже если коэффициент его интеллекта зашкаливает за все мыслимые отметки.

«…царевич оставался готов сжечь город дотла…»

Думаем. Царевич не просто был готов, не просто готовился, а «оставался готов». Я, допустим, оставался готов потрахаться. Что бы это значило? Видимо, я когда-то был готов потрахаться, но мне помешали. Однако после того, как я отделался от навязчивых посетителей, я всё ещё алкал соития. Ну, то есть трахаться хотел. То есть, следовательно, оставался готов потрахаться.

Да, вот так: оставался готов. Я не просто готов потрахаться, но и, видите ли, оставался готов, ага. Всю жизнь.

Ебануться…

«Сверху, от уступов микенских стен вся долина видится, Глашатай знает о том, одним полем, расцвеченным огнем и дымами, разноцветными пологами шатров и маслянистым блеском доспехов и оружия».

Только после третьего (!) прочтения понимаешь, кому что как видится и при чём тут, чёрт побери, глашатай.

Народное словотворчество: «сукупно». Обожаю.

Мощь народного творчества:

«…едва сбросив со следа преследователей».

Кстати, мне так тоже не слабо: «отследить следы преследователей». Даже круче получилось, не правда ли?

А вот супер:

«На половину скамей пришлось садить своих людей».

После слова «садить» многое становится ясно. Читать заканчиваю, начинаю бечь по тексту глазами.

Хохотаю.

Умиляюся.

Что характерно: квасилая с ванактами знаем, но уже пентаконтеру пишем правильно строго через раз.

Вот ещё прекрасное украшение коллекции вшидевров: «пробадывают». Кирие, так сказать, элейсон…

Не знаю, о чём речь в рассказе, потому что большую его часть я не читала.

Резюме: в помойку.

Прим.: это невъебенной крутизны «Мини-Грелка», я ничего не перепутала?

Истерика

Я уже говорила, что поэзию не комментирую и не рецензирую. Там не такие законы, как в прозе, а я не любитель подходить к тёте Клаве с мерками дяди Вани.

Кроме того, мне чужда авторская позиция по вопросу о свободе и боге. А когда мне чужда авторская позиция, я произведение вообще не оцениваю. Никак.

Но этот рассказ я бы поставила в топ на второе-третье место — просто за то, что автор набрался наглости доходчиво, внятно, легко и в интересной ему форме озвучить не самые бесспорные идеи. Ещё за чувство юмора. На первое бы не поставила: трусоват под маской нахальства… притом трусоват неприятно: не того боится, что за правду побьют, а того, что смотреть на неё заставят. Хоть и профи… притом зрелый профи.

Прим.: Дивов?

Upd. 2. Вот и мне такая правда не по сердцу.

Медаль посмертно

Фарс. Опасно и скользко. Реализовать его «в три дни» — это для ребёнка практически неподъёмная задача, так что особо придираться не буду. Вообще-то, надо бы — и с особым цинизмом. Чтоб впредь неповадно было. Но я уже выжатая почти досуха, а потому злобствовать не в состоянии. Скажу только, что спорно тут всё, начиная с экспозиции военных действий (ну, не верю я в такие цилиндры, хотя и понимаю, почему автору понадобилась именно плоскость) и заканчивая многочисленными цитатами.

Стиль никакой, а вернее просто серенький, что твой волчок. Ляпов довольно много. Кратко о самом неприятном.

«Она… запрокинула лицо…»

Это, простите, как? Как запрокидывают голову, знаю. А вот насчёт лица есть большие сомнения. Кстати, а часть лица можно запрокинуть? А это как?

«Васин такое положение вещей находил единственно верным, поскольку втягивать женщин с детьми в сугубо мужские дела полагал глупым и где-то даже постыдным занятием».

Во-первых, изрядный перебор глаголов мнения («находил», «полагал») и уточнений («единственно», «сугубо»). Во-вторых, интересуюсь, где именно Васин полагал постыдным втягивать в мужские дела женщин с детьми?

Впечатление такое, будто автор хочет оправдаться и всячески смягчить «категоричность» суждений. Ну-ну. Я полагаю, что одета в клетчатую рубашку и синие спортивные брюки, ага.

«Вроде детской порнографии или продажи алкоголя белым медведям».

«О, сколько нам открытий чудных…» Не, вопросов нет. Интересуюсь только, какой валютой медведи за алкоголь расплачиваются, а так всё в порядке.

«К тому же генерал не стеснялся в выражениях, а полковник Васин считал, что бранное слово, простительное урке, кучеру или подгулявшему младшему чину, несовместимо с офицерским званием».

А жену дурой называть — это ничего так, верно?

«Он добровольно оставил генштаб, желая лично прочувствовать, что скрывается за стрелками фронтальных ударов и охватов, что он искусно вычерчивал в Photoshop’е. А ему предлагали обменять шило на мыло».

Во-первых, откуда это пристрастие к «что» в значении «который»? Лепит ведь каждый криворукий! Причём лепит, невзирая ни на повторы, ни на омонимию. Во-вторых, здесь корректно не «обменять», а «в обмен». Хотя чего я до ребёнка [пик], сама не пойму?

«– Я... я не знал, – сказал Васин. Иначе он вряд ли бы отважился на штурм перекрёстка».

«Иначе» — это если бы не сказал?

«Естественно, случались некоторые конфликты между приказами».

Тогда приказчики хватались за штакетники, и начинался махач. Да, и «некоторые» тут просто шарман, я понимаю.

Небрежным движением руки консул превращается в проконсула и обратно и не испытывает при этом ни малейшего замешательства. Завидую.

Очень много определений и уточнений.

В целом, однако, тягостного впечатления рассказ не производит…

…Я не понимаю, чего вы радуетесь-то? Я ж ещё не договорила. Не производит рассказ тягостного впечатления на фоне предыдущих фееричных бредятин о старенькой девушке из дурдома, об отмороженном юноше из неразборчивой французской прозы, а также о вечно юных бойцах с раритетной пентаконтеры. Автор, скажите честно, вам нравится эта компания? Впрочем, за воскрешение и вторую смерть Помидорова кое-что можно и простить.

Правда, рассказ это всё равно не спасёт: окончательно замочив Помидорова, автор настолько обалдел от собственной борзости, что смог лишь застенчиво ковыряться пальцем в [пик]. Вот скажите на милость, долго ли ещё писатели будут уходит от проблем в свою мещанскую нору и стесняться говорить вслух? Хотя бы древним китайским методом самоубийства на пороге дома врага. (И ведь именно этот финал, как ни смешно, был бы для фарса наиболее логичен!)

Не только не в топ, а поганой метлой как можно дальше. Да, рассказ объективно не самый слабый на этой, извините за выражение, [пик] «Мини-Грелке». А если его хорошо (повторяю: хорошо) довести до ума, он, возможно даже, перестанет напоминать полудохлого цыплёнка. Да, Помидоров правдоподобен и живее всех живых.

Но поощрять детей за бегство от реальности нельзя. Иначе со взрослыми сладу не будет.

Upd. Я не согласна с Дивовым: рассказ не правильно закольцован, а инфантильно закольцован. Я имею в виду, что закольцовывать его было нужно так или иначе, по этому пункту вопросов нет. Другое дело форма стыка. Вот здесь она — просто детский сад.

Петров и Васильев

Стиль есть. И даже свой. И я его даже где-то встречала.

Ровный рассказ. Ничего лишнего. Глаз ничто не режет. Обосновано по возможности всё. Невнятно прописаны только взлёт ракеты и перегрузки, но это мелочи. Тема соблюдена.

А вот не хочу я его в топ ставить. Потому что сила в этом рассказе фальшивая. Как тот манекен, который Петров с Васильевым увидели в ложементе.

Таким богатым языком писать ложь — стыд и позор. А ведь ложь, господа, самая настоящая. Не фантастика, а именно ложь.

Два зека пробрались на космодром и улетели в космос. Нормально. Улетели, потому что непременно хотели побывать там первыми. Достойная мотивация. А вот дальше-то что, сударь? А нет ответа. Петров с Васильевым сами не знают, что их ждёт, чем они рискуют и на что замахнулись. Два безбашенных лузера чудом оказались в космосе и свято уверены, что на Венере их ждут с распростёртыми объятиями. Прочие варианты даже не рассматриваются. Браво, автор!

Лирическое отступление. Помните сказку про Золушку? Помните, чем она заканчивается? Правильно, через одиннадцать месяцев Золушка вскрыла себе вены в роскошной агатовой ванне на втором этаже королевского дворца.

Принц оказался лучшим на свете мужем: он был внимателен и нежен; он деликатно не замечал, что жена то и дело попадает впросак; он улыбался ей так ласково, как только может улыбаться влюблённый мужчина. И он, в отличие от своей матери, никогда не обвинял Золушку в том, что она узурпировала место принцессы австрийской императорской фамилии.

Но когда Золушка выходила за него замуж, она ещё не знала, что принц — это прежде всего работа.

Иногда он уезжал в командировки: то проконтролировать сбор налогов, то отметиться на театре военных действий и поднять моральный дух в войсках (солдаты обожали его: он был отважен, красив и воздержан в привычках — это всегда производит впечатление на чернь). Но гораздо чаще он просто с головой уходил в бумаги или заседал в своём совете и в совете отца (король ценил его волю и государственный ум).

В такие дни Золушке казалось, что она ещё дальше от мужа, чем в настоящей разлуке. Но когда он приходил к ней — усталый и не по годам старый, — она не решалась рассказать ему, как тесно без него в просторном дворце, как одиноко в окружении придворных и как холодно в тёплой супружеской спальне под пристальным взглядом камеристки и горничных. «Он и без того всё время занят, — думала Золушка. — У него столько важных дел, а я живу на всём готовом. Не грешно ли мне плакаться, ведь меня не заставляют заседать в совете и читать приказы».

Нельзя сказать, что она сидела сложа руки, ведь принцесса — это тоже работа, и не из лёгких. Но приученной к тяжкому домашнему труду, хлопотливой и хозяйственной Золушке такая работа совсем не пришлась по душе.

Теперь уже она никогда не видела рассвета: принцесса должна быть величавой, а величавость начинается только в десять часов утра («Да, милочка, — торжественно объявила ей королева, — именно в десять часов утра, и, пожалуйста, не забывайте о том, что только ради вас придворные церемониймейстеры передвинули время начала величавости на целый час назад… Хотя, конечно, это неслыханный скандал!»). Иногда Золушке приходилось притворяться спящей несколько часов подряд, ведь она всю жизнь просыпалась раньше солнца, — и эти несколько часов ежедневно приносили так много страданий, что по сравнению с ними грубые упрёки мачехи и сестёр казались милостью.

Простая дочь дровосека, она любила наблюдать, как важно расхаживают по двору индюшки и веселятся в загоне маленькие поросятки. Но в королевском дворце её лишили и этой милой забавы: невозможно представить себе величавость в присутствии резвящихся свинок и сопливых индюков.

Заплетать свои прекрасные золотые волосы в косы Золушка теперь тоже не могла: ей полагалась особенная величавая причёска, которую ежедневно делали четыре брата-парикмахера по фамилии Куафёр (Золушка отчаянно боялась встречаться с ними: она забывала фамилию и обращалась к ним то «господин Шофёр», то «господин Кефир», а когда они вежливо улыбались, чувствовала себя так гадко, как может чувствовать себя только человек, потерявший ключи от квартиры).

Не позволялось ей и выйти на улицу без свиты: её непременно сопровождали четыре гвардейца и две придворные дамы. Не получалось у неё и одеться самостоятельно: ритуал облачения был так сложен, что она наверняка запуталась бы, вздумай отказаться от помощи, а нарушение ритуала грозило «потерей лица» — так объяснили ей придворные церемониймейстеры.

Но о том, чтобы пожаловаться на свои мучения принцу, она не могла и подумать: принц был такой величавый, такой аристократичный, что Золушке становилось стыдно перед ним за собственное невежество и крестьянскую простоту. «Если он узнает, какая я неуклюжая, он, конечно же, разлюбит меня», — размышляла юная принцесса — и молчала, скрывая тоску и отчаяние.

Она молчала о том, что целыми днями её заставляют разучивать реверансы и танцевальные па, долбить по клавишам фортепиано, зубрить исторические даты, фамильные легенды и французские глаголы, стягивать грудь корсетом, дирижировать себе веером и есть птицу ножом и вилкой, а рыбу — другими ножом и вилкой, хотя она совершенно не понимала, зачем каждый раз менять столовые приборы и почему нужно непременно уметь изъясняться на чужом языке да ещё и при помощи веера. Королева-мать говорила: «Ах, этой белке невозможно угодить!» «Белка» — так намекала бабушка принца на её пристрастие самостоятельно чистить семечки и орешки (а Золушке нравилось именно чистить семечки и орешки; когда ей подавали уже очищенные семечки и орешки, у неё пропадало всякое желание лакомиться ими). Над ней смеялись: она не разбиралась в винах и называла пианино «рояль». Впрочем, нет, не смеялись, это можно было бы пережить. Над ней — улыбались. Понимающе.

Снисходительно.

Каждый день.

Она глотала обиду и слёзы: она умела владеть собой, спасибо мачехе! Правда, иногда она всё-таки не выдерживала и робко просила у мужа участия, но принц отвечал неизменно: «О, да, любовь моя, Синдерелла, я понимаю вас, это очень тяжело. Но что поделаешь, титул обязывает. Утешьтесь, душенька, наберитесь терпения: год-другой — и вас невозможно будет отличить от принцессы крови».

«Да, ваше высочество, благодарю вас», — лепетала Золушка, едва не срываясь на крик, — и приказывала себе терпеть. Но чем дольше она терпела, тем меньше радовалась при виде принца и тем чаще чувствовала хлёсткие, как пощёчины, удары совести.

Он никогда не забывал привезти ей из командировки маленький камушек или кусок черепицы: он знал, что его жена с детства коллекционирует частички разных городов.

Время от времени к ней приходила фея, но признаваться крёстной в том, что она несчастлива, Золушка тоже стыдилась. Она вспоминала, как жадно торопила время, как едва дождалась окончания Адвента и рождественских праздников, как вышла наконец рука об руку с любимым из-под сводов кафедрального собора, как все кричали ей: «Да здравствует её высочество!», — и слова застывали у неё на губах. «Что уж теперь… — думала Золушка. — Да и крёстная расстроится, если узнает, как мне плохо, это ведь она меня с принцем познакомила». И она молчала — неделю, месяц, полгода…

«Вы никогда не сможете родить ребёнка, — отчеканил врач. — Даже если я вылечу ваши яичники и вы забеременеете, ваш плод убьёт вас… вернее, сначала он убьёт ваши почки, а затем и сердце, а наша медицина, увы, не всесильна. Не знаю, где вы умудрились подцепить в таком возрасте хронический однексит, пиелонефрит и ревматизм… а у вас ещё и анемия… Так вот, на вашем месте я бы крепко задумался не о потомстве, а об образе жизни: яблоки и печень для гемоглобина, никакого алкоголя и, конечно же, никаких переохлаждений. Застудиться для вас — это верная дорога в могилу…»

Она не знала, кто такие заунывный Пиелонефрит и беспощадный Гемоглобин, но слушала врача, не перебивая, потому что догадывалась: это из-за них, Пиелонефрита с Гемоглобином, у неё плохие анализы. «Пиелонефрит… — машинально повторяла она про себя за врачом. — Гемоглобин…»

«Застудиться…» Потерявшись среди пуховых одеял огромного, во всю спальню, ложа, она смотрела, как дразнится маленьким язычком огонёк ночного светильника, а в голове у неё всё вертелась картинка: мечущаяся в горячке мачеха, пунцовые от ярости лица сестёр — а возле кровати утка, которую она только что опорожнила. Отца дома нет уже вторую неделю: Рождество для дровосека славная пора, денежная, — и шестнадцатилетняя Золушка, сама не оправившись ещё после тяжёлого гриппа, выбегает на жгучий мороз — в джинсах, свитере и лёгкой куртке («Может, ещё и шубу норковую?!» — истерично орёт сестра. Скорее, скорее, хоть голой, только бы не слышать этот вой!), в стареньких кедах и без шапки — и мчится на площадь святого Игнатия Лойолы, там живёт врач, это пять кварталов от улицы Коронации… («Да, дочка, а улицу нашу назвали в честь коронации нашего первого короля. Помнишь, как его звали?» — «Помню, помню! Генрих!» — «Умница! А как звали второго короля?»)

«Карл, папа. Его звали Карл. И третьего тоже Карл… Он проиграл войну, и у него отобрали две провинции, а потом его сослали, а новым королём стал его брат Фридрих… Надо пожертвовать Гемоглобину яблок… Шестнадцатого зовут Эдвард, и у него глаза как у рыбы…»

…В тот день врача не оказалось дома, но ждать его, к счастью, пришлось недолго — всего четверть часа на ледяном полу лестничной площадки. Она выбилась из сил, и её совершенно не держали ноги. Как она радовалась тогда, что не успела замёрзнуть!..

Ну и так далее. Сдохла, короче, Золушка… Нет, фея не смогла бы её вылечить. Почему? А самим слабо? Сказочники, блин…

Золушка растерянно смотрела на крёстную: она и помыслить не могла, что феи умеют краснеть, — смотрела секунду, вторую… а потом её перестало беспокоить, краснеют феи или нет.

Она быстро опустила взгляд и начала медленно, по буквам проговаривать про себя: «О-ди-н, д-ва… Пи-е-ло… т-ри…».

Фея грузно опустилась на обитый бархатом лакированный стул. «Прости меня, старую, — тихо сказала фея. — Не могу я делать сказку навсегда. В полночь пробьют часы — и форейторы превратятся в крыс, карета — в тыкву, а красивое платье — в старенькое трико и водолазку… Я ведь говорила тебе об этом». — «А туфельки?» — робко вскинула мокрые ресницы Золушка. Фея тихонько вздохнула. Повертела в руках волшебную палочку. «А хорошо тебе, девочка, живётся принцессой?»

Золушка внутренне сжалась, побледнела, руки у неё задрожали, и она поспешно принялась оглаживать маникюр. «О-ди-н… д-ва…» Она была уже готова дерзко задрать подбородок и заявить: «Да, хорошо!», но крёстная опередила её. «Не надо, — сказала фея, — не отвечай. Я знаю ответ. А ты невнимательно слушаешь меня. Я действительно не могу наколдовать вечную сказку… Туфельки! — она усмехнулась, встала, плотнее закуталась в шаль, и металл её голоса отозвался в ушах Золушки похоронным колоколом: — Сказка кончилась в полночь. И когда ты оступилась на лестнице, это была уже не сказка, девочка, а самая настоящая жизнь. В этой жизни не имело значения, какого цвета, фасона и выделки твоя туфля. Будь это хоть кирзовый сапог, хоть пляжный шлёпанец, принц в любом случае подобрал бы его и нашёл тебя… тем более, что принц и знать не мог, какая на тебе обувь: у тебя платье на полметра вокруг паркет закрывало… В общем, имел значение только размер твоей ноги… идиотский, конечно, но я-то тут при чём? Я не знала, что так получится, — проворчала крёстная уже мягче. — Кто же мог подумать, что ты споткнёшься и потеряешь туфельку?»

Золушка больше не могла сдерживаться. Ливнем хлынули на ледяные щёки слёзы, подкосились ноги, ослепли глаза. Она прижалась виском к стене, чувствуя, как постепенно, по капле уходят силы, и, словно сквозь вату, до неё донеслись слова доброй феи: «Да, я могу сделать так, что ты родишь королевскому дому наследника. Но твоя участь после этого станет ещё более далека от сказки, чем твоя нынешняя жизнь от первого бала. Подумай об этом, девочка. Если какой-то несчастный башмак принёс тебе столько горя, что будет с тобой, когда у тебя появится наколдованное дитя».</i>

В общем, сдохла Золушка… лузер наш легендарный… И эти двое сдохнут, Петров с Васильевым. Космос, как и аристократия, не терпит дураков и слюнтяев, а если и терпит, то только своих и с серьёзным поражением в правах. Но лицемерный автор нам об этом не расскажет, наоборот, сделает вид, что всё будет хорошо. Очевидно, проза жизни для его утончённого слуха слишком резка и слишком непривычна.

С детства не переваривала сказку про Золушку и все её вариации. И включать их в топ даже не подумаю.

Прим.: будь фамилия автора хоть Цицерон, хоть Пушкин. Писал, конечно, профи. И хорошо писал, зараза. Нет, не Дивов. Смеётесь, что ли?

Продолжение в следующем постинге.