Сумбурный некролог

Умер Лем. Ну, вы знаете. Все уже знают, кому это может быть интересно.

Умер человек Лем. Писатель Лем прекратил существование несколько раньше. Точнее, их было трое: сначала творил восторженный воспеватель прогресса, потом на его место заступил вечно чем-то раздраженный, язвительно брюзжащий пессимист-философ, но и он потом куда-то делся, и возник социолог и футуролог, то интересный, то скушный, и почти всегда — ошибающийся в своих оценках. После исчезновения футуролога, в Леме мы обрели старика, единственным творчеством которого были немногочисленные интервью, в которых проскальзывали то третья, то вторая, а то и первая ипостась одного из незауряднейших умов минувшего столетия.

Из этих трех сменяющих друг друга Лемов на меня самое сильное впечатление произвел второй. Лем — мое детство, его произведения я читал также, как читают детские вещи. Один раз в нежном возрасте, получая радость, но почти не понимая. И второй раз, уже взрослым, с удивлением открывая незамеченное. Так я читал К. И. Чуковского. Так я читал «Кибериаду». Лем-скептик открыл мне глаза на явление, впоследствии неоднократно мною наблюдаемое: я узнал, что мучительные сомнения свойственны атеистам не менее, чем религиозным людям. Пан Станислав прожил всю жизнь последовательным материалистом, и материализм всю жизнь был ему тесен. Он то экспериментировал с солипсизмом, то копался в проблемах теодицеи (совершенно неактуальных для человека его мировоззрения), то исследовал понятие вечности. Мир есть объективная реальность, данная нам в ощущениях, гримасничая, произносит Великий и Ужасный, и срывает со столика покрывало. Под покрывалом, в банке с питательным раствором, плавает живой человеческий мозг; разноцветные проводочки закачивают в него объективную реальность. Сознание автора «Кибериады» находится в состоянии постоянной раздвоенности: есть вещи, в которые он верит, но не хочет о них думать, и другие вещи, постоянно приходящие на ум, но не удостаивающиеся веры. Здесь Лем уступает, пожалуй, лишь Борхесу, в творчестве которого подобные терзания уже наводят на мысли о прогрессирующей шизофрении. Однако сомнения двух гениев суть совершенно разной природы: Борхес беспокоился, не ошибся ли он с выбором онтологии, не проиграл ли в рулетку (орлянку) Паскаля? А Лем, хоть и не сомневался в своем выборе материалиста, предчувствовал сползание человечества в пучину чего-то информационного, высокотехнологичного, бестелесного... В самом деле, ведь все живые существа состоят из протонов, нейтронов и электронов. А между тем, изучающий их поведение этолог может позволить себе ничего не знать о физике элементарных частиц. Требовать же от него выводить особенности поведения обезьян из уравнения Шрёдингера есть типичный редукционизм, неправомерное сведение высшего слоя бытия к низшему. Лем был первым – и последним – материалистом, испугавшимся, что на определенном этапе развития материализм может перестать работать: обращение к нему станет редукционизмом, глупой ошибкой, свидетельствующей о вопиющих пробелах в образовании. И у читателя не остается сомнений, что для самого Лема такой поворот событий стал бы личной трагедией.

Из рассказа в рассказ, и даже из романа в роман, Лем задается одними и теми же вопросами: может ли человек оказаться в ситуации, которая вынудит его отказаться от материалистического мировоззрения? Насколько экзотичной должна быть подобная ситуация? И не приведет ли прогресс к тому, что из экзотической она сделается обыденной? Можно представить себе, какие ощущения должен был испытывать человек с мировоззрением С. Лема, задаваясь такими вопросами. Видимо, нечто сродни ковырянию в загноившейся ране: больно, противно, но и перестать никак невозможно.

Будучи в юности отравлен марксизмом, Лем до конца жизни делил философские системы, исходя из их ответа на так называемый Основной Вопрос философии. Это не позволило ему ни припасть к источнику феноменологии (сладкому, но совершенно не утоляющему жажды), ни поразмыслить над какими-нибудь историософскими построениями, отличными от приевшегося истмата. В своих терзаниях по поводу возможной неактуальности материализма Лем ни разу не помянул региональные онтологии Гуссерля. Конечно, Лем был знаком с современной западной философией, но ее проблематика для него будто не существовала. Подобное же можно сказать и о религии. Лем был весьма сведущ в самых разных религиозных системах, но в его книгах нашел отражение практически один только католицизм. И уж тут никакой раздвоенности сознания, никакой слабинки. Католикам всякий раз доставалось по первое число: пан Лем не любил католиков.

Пан Лем не любил католиков, не любил коммунистов, и, полагаю, не полюбил бы никакого мировоззрения, ограничивающего свободу Разума исследовать, препарировать, ставить дерзкие эксперименты и ниспровергать основы. Ибо страх перед тем, что ниспровержение очередной основы может неузнаваемо изменить не только человечество, но и самую онтологию мира, был в Леме гораздо слабее нелюбви ко всем, пытающимся ограничить эту свободу. В своих последних интервью живой классик постоянно жаловался на глупость всего человеческого рода и, в особенности, своих соотечественников. Позиция эта довольно распространена среди интеллигенции, всегда предпочитающей любить дальнего, а не ближнего. Однако, должен заметить, что в отношении поляков меня всегда подмывало согласиться с Лемом.

Известно, что англичане до некоторого момента не сочиняли хорошей музыки. То есть вообще. Два величайших композитора, которых англичане считают своими, это Гайдн и Гендель, оба немцы (Гайдн – австрияк). Генри Перселл — типичный рак на безрыбьи. И вот, накопив силушки, англичане в XX веке, фактически стали музыкальным флагманом планеты. Если не считать поздних симфонистов (советских и австрийских), музыка XX века – это английская, британская музыка. Поляки же показывают нам пример не накопления, а напротив, растраты сил. Еще не так давно в Польше была самая сильная логическая школа в мире. Да что там школа, целый конгломерат школ (Тарский и Лукасевич – далеко не единственные громкие имена). Похоже, что это созвездие блестящих умов вобрало в себя весь отпущенный Польше Богом ресурс логического мышления. С тех пор нам так часто приходится читать мутный неструктурированный бред в польских переводных статьях. Оставался, впрочем, пан Станислав, но теперь нет и его. И страшно подумать о том, как отдохнет на поляках природа, столь усердно потрудившаяся над мозгами великого Лема.