Лёня
Леонид Ефимович Немзер был практически Борис Ефимович Друккер^тм.

Его нельзя было не любить. Потому что иначе по тому нашему возрасту - восьмой-девятый-далее, 80-е - его надо было ненавидеть, а не хотелось. Ненавидеть так, как ненавидишь нечто безобидное, неуклюжее, само- и просто затюканное ("нязграбнае" - великолепное белорусское слово), все же вышедшее на люди и абсолютно непонятное по логике своей. Касриловской логике, не сглазить бы. Ненавидеть так, как ненавидят в детстве - за непохожесть, за немотивированную доброту, круто и в равных пропорциях замешанную на национальности и ебанутости; во многом - об нее же.

Собственно, детьми мы, его ученики, и были. Тогда еще не были толком читаны ни Шолом-Алейхем (у меня - "Тевье" только, не шеститомник еще), ни Рубина (ну, рассказы из "Юности"), ни Севела (вообще позже дошел). Бруштейн, правда, была. И Яков Тайц. Больше Бруштейн, конечно. Потому что...

- Максим, как твои верхние дыхательные пути? А задняя стенка? Мама в домашних условиях? - спрашивает Леонид Ефимович сына по телефону. Перевод, кто не понял: "Как себя чувствуешь, где мама?"

- Скажите пожалуйста, как фамилия этого скворца? - во время прогулки с коллегами. Перевод: "Как называется эта птица? а, вот уже вспомнил, спасибо, но не прерывать же вопрос".

За ним надо было записывать, а мы - его ученики 80-х (полифония с ударением на "о", история белорусской музыки) и позже - были дураками. Еще его надо было ежеминутно щелкать на телефоны и выкладывать в ЖЖ, чтобы класть под фотки записанное и становиться тысячниками только на тэге "Леня_Немзер"; то, что ничего этого тогда не было, не красит ни мобилы, ни блоги. Посадка головы как у марабу, нос как положено. Cам невелик; потому - марабей. Еще - Арнольд Шварценёмзер. Просто Лёня, наконец. Впрочем, конца его прозваниям не было видно.

Третьего было не дано. Потому с Лёни ржали и Лёню любили. Его можно было иметь всяко и разно. Сверху на него можно было сбросить курс белорусского фольклора, потому что читать его в школе на тот момент было некому - так почему бы не почитать его Леониду нашему Ефимовичу, который из всего оного фольклора с видимым отвращением мог извлечь на рояле одним пальцем лишь песню "Жавагоооначкi, прыляцiiiiiце"? И он извлекал, и даже подпевал себе - именно так, как это написано; и все мы катались, как говорят ныне, пацтул.

Ему можно было - снизу уже - сдать как домашку нечто в до-мажоре, построенное целиком на известном мотиве "до ре ми, до ре, до": четыре голоса, в сопрано четвертушками, а в басу солидными целыми нотами: дооооооо... реееееееееее... мииииииии... - и получить за этот глумеж пять баллов (если, конечно, все сделано по правилам полифонии) и добрую улыбку.

Но как только окружающий его, хм, социум забывал про то, что он социум, и начинал гонять ластик, упавший меж струн рояля - обычное дело: стоять во время показа очень удобно, а на крышке еще и пишется хорошо, вот и падает, - как только это случалось, Лёня преображался и кричал: "Загоняй сюда, под контроктаву!"; и видели бы вы этот азарт в глазах его. Он молодел, Лёня.

Он не был - при всем при этом - нытиком. Он искренне хотел найти нечто состоятельное и достойное даже в симфониях Глебова и Абелиовича ("Форма его Второй симфонии несколько рыхловата...") - при том, что ржали на этих уроках все, и не слушал никто. Он никогда не озлоблялся, никогда не ставил двоек и троек, никогда не позволял себе высказать раздражение происходящим. Выплеснуться не позволял. Гасил. В себе.

Леонид Ефимович Немзер умер в прошлую пятницу. То ли инфаркт, то ли инсульт; была операция, не выдержало сердце. 58 лет.

Фугу на три-четыре голоса могу написать и сейчас.