tapirr

steba@lj

Ольга Вайнштейн

Денди:

мода, литература, стиль жизни.

Капитальный труд, очень интересно.
 
Вот фрагмент 1:

 

Об исторических оттенках вульгарности

В восьмой главе “Евгения Онегина” Пушкин говорит о Татьяне:

Никто бы в ней найти не мог

Того, что модой самовластной

В высоком лондонском кругу

Зовется “vulgar”. (Не могу...

Люблю я очень это слово,

Но не могу перевести;

Оно у нас покамест ново

И вряд ли быть ему в чести.

Оно б годилось в эпиграмме...)

Известная неуловимость смысла слова “vulgar” во многом сохранилась и после Пушкина. Действительно, как точнее определить «вульгарный»? Ведь это понятие старинное и исторически изменчивое. Словарь Даля объясняет слово «вульгарный» как ‘пошлый, тривиальный, простой, грубоватый, дурного вкуса’. Cовременный английский словарь тезаурус Роже дает на «vulgarity» следующие аналоги: ’плебейство, плохое воспитание, дурной вкус, неделикатность, моветон, филистерство, варварство, провинциализм, нарочитость’. К слову «vulgar» приводятся синонимы: ‘топорный, грубый, неэлегантный, неуклюжий, вызывающий’ и т. д. Как видим, доминируют весьма негативные оценочные значения.

Между тем изначальный смысл вульгарности - доступность, что вытекает из этимологии: латинское прилагательное “vulgaris” означает ‘обычный, повседневный, общедоступный, простой, простонародный’; существительное “vulgus” - ‘народ, масса, множество, стадо, толпа, простонародье’. Буквальный смысл “vulgaris” - ‘доступный для масс’. Vulgata - так назывался “доступный” перевод Библии на латынь, выполненный Иеронимом (404 год) и впоследствии ставший каноническим вариантом для Римской католической церкви (1592-1605).

Вульгарная латынь - народный вариант латыни, бытовавший и в древности, и в Средние века. Публичность, популярность, массовость - таковы исконные и вовсе не отрицательные трактовки “vulgaris”.

В трагедии “Гамлет” мы находим в наставлениях Полония Лаэрту знаменательную строку, демонстрирующую употребление слова “vulgar” в шекспировское время:

Be thou familiar, but by no means vulgar[3].

В шекспировскую эпоху “vulgar” не значило ‘пошлый’ в современном понимании: глоссарий Они он задает значения ‘of the common people, commonly known or experienced, ordinary, public'[4].

Негативные смысловые оттенки “вульгарности”, более близкие к современному толкованию, складываются в XVIII веке, когда в период буржуазных революций европейская аристократия утрачивает доминирующие позиции и на сцене появляются новые претенденты на социальное лидерство - выходцы из низов, состоятельные буржуа. Это - “другие”, которые не владеют азбукой светского поведения и, будучи людьми простого звания, тем не менее желают казаться сливками общества. Вот тогда понятие вульгарности приобретает оскорбительный смысл - аристократы вкладывают в него весь сарказм в адрес незваных конкурентов.

Так складывается емкая смысловая оппозиция аристократического и буржуазного кода поведения. В более опосредованной “мягкой” форме она бытует как противопоставление светских и вульгарных манер, что необязательно каждый раз прямо увязывается с благородным или низким происхождением.

Этот базовый смысл вульгарности, сложившийся в культуре XVIII века, варьируется в разнообразных описаниях дурных манер. Довольно подробный очерк вульгарного поведения можно найти у лорда Честерфилда[5]. Вульгарность для него - продукт дурного воспитания. Благородное происхождение само по себе не гарантия от вульгарности: вульгарные манеры молодые люди могут перенять в школе или от слуг.

Лорд Честерфилд достаточно подробно перечисляет ряд черт вульгарного человека.

Так, «человек вульгарный придирчив и ревнив, он выходит из себя по пустякам, которым придает слишком много значения...»

Напротив, человек светский выше мелочей, «он никогда не принимает их близко к сердцу и не приходит из-за них в ярость, если же где-нибудь и сталкивается с ними, то готов скорее уступить, чем из-за них пререкаться».

Вульгарному человеку всегда «кажется, что его третируют, о чем бы люди ни разговаривали, он убежден, что разговор идет непременно о нем: если присутствующие над чем-то смеются, он уверен, что они смеются над ним”. Эта сосредоточенность на собственной персоне приводит к тому, что “больше всего он любит говорить о своих домашних делах, о слугах, о том, какой у него заведен дома порядок, и рассказывать всякие анекдоты о соседях, причем привык обо всем этом говорить с пафосом, как о чем-то необычайно важном. Это кумушка, только мужского пола».

«Еще один характерный признак дурного общества и дурного воспитания - вульгарность речи. Человек светский всеми силами старается ее избежать. Пословицы и всякого рода избитые выражения - вот цветы красноречия человека вульгарного. Сказав, что у людей различные вкусы, он захочет подтвердить и украсить свое мнение какой-нибудь хорошей старинной пословицей, как он это почтительно называет, например, “На вкус и цвет товарища нет”... У него всегда есть какое-то одно облюбованное словечко, которое он употребляет на каждом шагу... он говорит, например, ужасно сердитый, ужасно добрый, ужасно красивый и ужасно безобразный». Сюда же можно отнести пристрастие вульгарных людей к иностранным словам, с помощью которых они стремятся блеснуть своей ученостью, но, как правило, безнадежно путаются в заимствованиях. Вульгарный человек не умеет вести себя в светском обществе и отличается особой неуклюжестью в обращении с самыми простыми вещами - тростью, шляпой, чашкой кофе. Он даже не умеет изящно носить собственный костюм.«Сама одежда, принятая в светском обществе, тяжела и затруднительна для человека вульгарного... Платье настолько плохо сидит на нем и так стесняет его движения, что он больше похож на пленника его, нежели на владельца».

Итак, вульгарного человека, по Честерфилду, отличают: скандальность, раздражительность, неступчивость в мелочах; эгоцентризм, выпячивание собственного «я» и привычка с пафосом говорить о себе; пристрастие к пословицам, избитым выражениям и иностранным словам; неуклюжесть, неумение элегантно носить одежду.

Если искать общее в перечисленных признаках, то легко заметить, что такой человек стремится произвести выгодное впечатление слишком грубыми и прямыми, общедоступными средствами. Отсюда и пристрастие к заемной мудрости, и пафосный рассказ о своих домашних делах.

У вульгарного человека отсутствует культура дистанции, косвенного, опосредованного высказывания. Это самая трудная часть этикета, требующая дисциплины чувств и мыслей, - именно поэтому вульгарный субъект нетерпим и не умеет сдерживаться, дает волю своим эмоциям. Это прямо противоречит классической заповеди дендистской невозмутимости, восходящей к джентльменскому кодексу чести. <Мне кажется, последний абхац напрямую относится к ведение Инет-дневников - некоторые в своей откровенности доходят до того, что пишут, что они ели. Бррр - tapirr>

Вульгарный человек не ощущает нюансов в отношениях с другими людьми, а как раз именно это свойство - решающее для джентльмена: способность встать на место «другого». Неслучайно известный английский проповедник Джон Генри Ньюмен[6] дал такое лаконичное определение джентльмена:

“Тот, кто никогда не причиняет боль другим”.

Вульгарный человек соответственно не чувствует границы не только в сфере этического, но и физического: он не умеет наилучшим образом расположить свое тело в пространстве, следствием чего являются нелады с одеждой и вещами.

Замечательный портрет вульгарного человека дан в романе Эжена Сю “Парижские тайны” (1842-1843). Это герцог де Люсене, о котором говорится: “Я не знаю человека более несносного, чем он. Порой он держится так вульгарно, так громогласно хохочет над своими глупыми анекдотами, поднимает такой шум, что у собеседника голова идет кругом; если у вас имеется флакон или веер, которыми вы дорожите, смело защищайте их от его посягательств, ибо он ломает все, к чему ни прикоснется, и делает это с видом бесшабашным и самодовольным”[7]. Поведение герцога де Люсене на балу полностью оправдывает эту характеристику. За сравнительно небольшой отрезок времени он успевает сделать кучу несообразных вещей: помять свою шляпу, опрокинуть на себя декоративное растение, развинтить флакон духов у собеседницы и сказать “комплимент” даме: “Сегодня вечером на вас тюрбан, похожий на старую форму для торта, изъеденную ярью-медянкой”. Эти действия позволяют понять простой закон: вульгарность, как правило, агрессивна.

Интересно, что окружающие сносят все эти эпатирующие выходки достаточно терпеливо, поскольку герцог принадлежит к старинному аристократическому роду и его знатное происхождение якобы дает ему право на скандальные жесты. Но оно не спасает его от обвинений в вульгарности, ведь дело не сводится к нарушению светского этикета. Денди тоже не раз нарушали условности, разница заключается в стиле. О не понравившемся фасоне шляпы истинный денди тоже мог бы сказать нечто нелицеприятное, но остроумно и элегантно. Физическая неловкость герцога, коррелят неловкости моральной, - живой пример, подтверждающий честерфилдовские наблюдения относительно причин неумелого обращения с вещами. Наконец, шутки герцога де Люсене поражают однотипностью и барочной избыточностью - его “слишком много”, что тоже немыслимо для денди, точно ”дозирующего” свое присутствие в светском обществе и свои “bon mots”.

Герцог де Люсене вульгарен в силу своего несносного характера и дурного нрава, то есть причин субъективных, но существуют и объективные параметры вульгарного поведения. Они связаны в первую очередь с социальными сдвигами в обществе, и прежде всего с уже упоминавшимся противостоянием аристократии и буржуазии. В XIX веке оно смягчилось, поскольку происходило скорее слияние двух элит, и понятие “вульгарности” весьма эффектно подчеркивало нарушения кодекса светских манер буржуазными парвеню.

С точки зрения аристократа, вульгарный человек - выскочка, стремящийся повысить свой социальный статус. Но выскочки, проникшие в ранее недоступные круги светского общества, обречены на подражание, чтобы влиться туда и стать “своими”. Форсированный подражательный импульс как раз и выдает в них чужаков: они лезут из кожи вон и частенько перегибают палку, в результате утрачивая естественность манер.

Английский эссеист Уильям Хэзлитт в 1821 году определял вульгарность именно через этот признак: “Суть вульгарности состоит в том, что человек заимствует готовые манеры, поступки, слова, мнения непосредственно от других, не прислушиваясь к собственным чувствам и не взвешивая ценность заимствованного в каждом отдельном случае”.

Почти слово в слово повторяет эту мысль Бульвер-Литтон в своем романе “Пелэм”, появившемся в 1828 году. Его героиня-аристократка тоже видит главный признак вульгарности в подражательности, приводящей к искусственности манер: “Вот основная причина того, что у нас манеры лучше, чем у этих людей: у нас они более естественны, потому что мы никому не подражаем; у них - искусственны, потому что они силятся подражать нам; а все то, что явно заимствовано, становится вульгарным. Самобытная вычурность иногда бывает хорошего тона; подражательная - всегда дурного”[8].

Леди Пелэм также предостерегает сына (перед его возвращением в Англию из Парижа) от чрезмерного увлечения французскими выражениями, что совпадает с честерфилдовским предостережением против пристрастия к пословицам и иностранным словам. Вариант сходного речевого поведения - эвфемизмы, сложные описательные фигуры вместо простых выражений.

Вычурность речи имеет прямой аналог в стиле одежды. Вульгарный человек часто обнаруживает склонность перегружать костюм украшениями, деталями, чтобы соединить в нем все “самое лучшее” одновременно, и не замечает суммарного эффекта несообразности[9]. Он всегда старается быть одетым по последней (в его понимании) моде, причем так, чтобы это обязательно заметили окружающие. Вульгарный франт увлекается яркими, кричащими цветами ткани, броскими или явно дорогими аксессуарами. Но за этим стоит скрытая неуверенность в собственном статусе среди людей, на которых он хочет произвести впечатление.

Подлинный денди, напротив, всегда более чем уверен в своих правах светского лидера, и его костюм, как правило, отличается экономностью выразительных средств, изящной простотой, что создает эффект “заметной незаметности” (conspicuous inconspicuousness). Это антипод вульгарности решительно во всем: “Денди не может быть вульгарным”, - гласит известное изречение Бодлера.

Подражательная вычурность как синоним вульгарности легко прослеживается и на уровне манер. Преувеличенная мимика и жестикуляция, форсированное выражение удивления, ужаса или восторга традиционно служили мишенью для сатириков, достаточно вспомнить многие карикатуры Джорджа Крукшенка[10]. И неслучайно тот же Хэзлитт, обладавший весьма язвительным умом, связывал вульгарность с аффектацией (affectation - ‘жеманность, вычурность, неестественность, искусственность, притворство, неискренность’).

Именно “аффектации” начисто лишена пушкинская Татьяна:

Она была не тороплива,

Не холодна, не говорлива,

Без взора наглого для всех,

Без притязаний на успех,

Без этих маленьких ужимок,

Без подражательных затей...

Все тихо, просто было в ней,

Она казалась верный снимок

Du comme il faut... (Шишков, прости:

Не знаю, как перевести.)[11]

Хороший тон - comme il faut, которым обладает пушкинская героиня, порождает удивительный парадокс: при полном соблюдении светских условностей человек кажется максимально естественным. Это и есть вернейший признак отсутствия вульгарности (с той или иной поправкой на историческую изменчивость культурных правил).

Но от чего же зависит та тончайшая мера “естественности”, которая расценивается в том или ином кругу как нормативная? Ведь после трудов видного историка нравов Норберта Элиаса[12] мы уже не можем говорить о неких неизменных этикетных нормах, даже когда речь идет о простейшем регулировании физиологических функций или поведенческих нормах. Предположим, что “естественность” - это адекватность реакций в данном месте и в данное время. Подобная адекватность и будет благожелательно восприниматься окружающими как отсутствие “аффектации”. А на самом деле за этим скрывается чисто этикетная условность, которая действует внутри данной социальной группы. И тогда знание этой меры - вопрос культурного опыта и ситуативного чутья.

Сошлемся на рассуждения Марселя Пруста, который неоднократно писал об аристократических манерах и, в частности, об особой естественности светских людей:

Благодаря верности вкуса - не в области прекрасного, а в области поведения, человек светский в самых непредвиденных обстоятельствах мгновенно улавливает, подобно музыканту, которого просят сыграть незнакомую ему вещь, какие чувства нужно сейчас выразить, с помощью каких движений, и безошибочно выбирает и применяет технические приемы; кроме того, верность вкуса дает светскому человеку возможность проявлять его, не руководствуясь посторонними соображениями, а ведь именно эти соображения сковывают стольких молодых буржуа, во-первых, потому что они боятся, как бы их не подняли на смех за несоблюдение приличий, а во-вторых, потому, что им не хочется показаться своим друзьям чересчур уж угодливыми[13].

В прустовском романе отчаянный денди Сен-Лу, элегантно пробегающий по спинке скамьи через весь ресторан единственно для того, чтобы укутать своего друга Марселя в теплый плащ, не боится показаться чересчур угодливым. А “верность вкуса” в трактовке Пруста, получается, и есть эквивалент аристократической “естественности”, интуитивного ежесекундного знания, что лучше всего делать в данных обстоятельствах.

Возьмем теперь другие аспекты вульгарности - этический и эстетический. Они, как ни странно, довольно непосредственно связаны между собой, что блестяще продемонстрировал английский критик и искусствовед середины XIX века Джон Рёскин. В своих лекциях “Сезам и лилии” (1865) он говорит:

Сущность вульгарности определяется как недостаток впечатлительности. Простая, наивная вульгарность - только тупость душевных и телесных восприятий, обусловленная отсутствием образования и развития; но настоящая, врожденная вульгарность подразумевает ужасающую бесчувственность, которая становится источником всевозможных животных привычек, делает человека способным совершить преступление без страха, без удовольствия и без сострадания. Тупость физическая и душевная мертвенность, низкое поведение и грубая совесть - вот что делает человека вульгарным; вульгарность его всегда соразмеряется с неспособностью к сочувствию, к быстрому пониманию, к тому, что совершенно правильно принято называть “тактом”, осязательной способностью души и тела...[14]

Подобной тонкостью ощущений, с точки зрения Рёскина, в наибольшей степени обладает чувствительная женщина.

В этом определении вульгарности, с одной стороны, развиваются идеи Честерфилда и Джона Генри Ньюмена об этической способности восприятия других людей, но, с другой стороны, уже проставлены несколько иные акценты. Рёскин - теоретик эстетизма, учитель прерафаэлитов, и для него важна именно впечатлительность. Впечатлительность позитивна во всех отношениях: в интеллектуальном измерении она дает “быстрое понимание”, в этическом - такт, в эстетическом - способность переживать нюансы Прекрасного.

Этот последний смысл оказался наиболее востребованным в культуре конца XIX века. Проблема заключалась, собственно, в том, чтобы удержать единство трех сфер впечатлительности. Дез Эссент Гюисманса[15] и Дориан Грей Оскара Уайльда эстетически впечатлительны и оттого обрисованы как идеальные денди, противостоящие вульгарным расхожим вкусам.

Увы, Дориан Грей соответствовал тому типу людей, которые, по проницательному замечанию Рёскина, получают удовольствие от преступления. Неслучайно джентльмены в клубе стали его сторониться, когда прошел слух о его сомнительных похождениях: недостаток моральной впечатлительности не укладывался в джентльменский кодекс чести. Денди, но не джентльмен - формула характера Дориана Грея.

Именно в этот период, в 1895 году, сатирический журнал “Панч” язвительно пародировал эстетов: “It’s worse than wicked, my dear, it’s vulgar” (‘Это хуже, чем порок, дорогой, это вульгарность’).

Приводившиеся выше характеристики вульгарного человека во многом не утратили своей актуальности и поныне. Стремление быстро возвыситься в глазах окружающих и сегодня приводит к нарочитому перечислению высокопоставленных знакомых, престижных мест отдыха или марок одежды и автомобилей с непременным упоминанием цен. Сюда можно добавить и чрезмерное любопытство к финансовым делам других, любовь к сплетням и, если речь идет о знаменитостях - жгучий интерес к их частной жизни, а также раболепное копирование их вкусов. К современным модификациям вульгарности можно отнести и злоупотребление кричащими цветами в одежде, и заемное остроумие - анекдоты или афоризмы на любые случаи жизни, обнаруживающие отсутствие личного суждения.

Наконец, как и встарь, вульгарный человек больше всего любит с пафосом рассказывать о себе и своих достижениях, не подозревая, что искусство светской беседы требует нейтральных тем, а оптимальным считается обсуждение изящных предметов: коллекции курительных трубок, способов ухода за редкими растениями, литературных новинок. Не зря же Альфонс Доде заметил, что истинно светским человеком можно считать того, кто умеет очень серьезно говорить о мелочах и легко - о важных вещах. В Англии даже существует своеобразный запрет на профессиональные разговоры в хорошем обществе: можно провести целый вечер, обсуждая достоинства породистых собак, и только потом узнать, что вашим собеседником был видный политик или ученый.

Вероятно, здесь можно говорить и о более общих историко-культурных закономерностях. По существу, вульгарный человек постоянно - но разными способами - совершает одну и ту же ошибку: дает прямое сообщение там, где следует использовать косвенное. Вместо прямого обозначения своего высокого социального статуса можно проявить, допустим, тонкий вкус или осведомленность в престижных видах досуга. Вместо роскошного костюма - позволить себе одну выразительную деталь. Вместо содержания конюшни скаковых лошадей - обсуждать со знанием дела достоинства и недостатки конских пород. Иными словами, лучше уметь пользоваться символическими играми обмена, не прибегая к лобовым приемам.

В заключение попробуем, используя метафорику энергии, определить вульгарность как особый, неэкономный способ распределять свою энергию. В английской культуре мы отмечали такое понятие, исторически сопутствующее “вульгарности”, как “affectation” (‘аффектация, претенциозность’). Его современная модификация - “ostentation”, (‘нарочитость, демонстративные жесты, хвастовство’). В обоих случаях речь идет о наигранности, афишировании каких-либо свойств или действий. Это неэкономная модель расходования внутренней энергии, форсированный выброс, который не подкреплен солидными внутренними ресурсами и оттого всегда связан с риском разоблачения и комизма. Графической эмблемой этой модели мог бы стать перевернутый треугольник, неустойчиво балансирующий на остром углу и «выставляющий» наверх широкое основание.

Противоположная модель - экономия энергии. Это культура “сдержанности”, преуменьшения (understatement), минимализма, тайной дисциплины в проявлении чувств. Графический символ - устойчивый классический треугольник, обращенный вершиной вверх: айсберг с его мощной подводной частью. В самом общем смысле на этой модели экономного расходования энергии строится джентльменский кодекс чести, светский аристократический этикет и дендистский стиль костюма. Если человек владеет культурой экономного расходования энергии, то он оставляет особое впечатление приятной “соразмерности” и “адекватности”, что, впрочем, вовсе не делает его незапоминающимся: напротив, одновременно возникает ощущение скрытой силы, властной тайны его личного обаяния, эротического шарма.

Резюмируем: в социальном плане вульгарность связана с незнанием кода поведения той или иной группы. Знание этого кода сообщает манерам естественность и, более того, позволяет чувствовать допустимую меру в нарушении приличий (чем и пользовались денди). Незнание, напротив, обрекает человека на подражательность и неловкость, искусственность, превышение меры во всем, что и трактуется как вульгарность.



[3] “Будь прост с людьми, но не запанибрата”. Акт I, сцена 3-я. Перевод Б. Пастернака в данном случае гораздо точнее перевода М. Лозинского: “Будь прост с другими, но отнюдь не пошл”. Это как раз привнесение более позднего смысла, на что обратил мое внимание Айдын Джебраилов.

[4] ‘простонародный, общеизвестный, обычный, общественный’- в кн.: C. T. Onions. A Shakespeare Glossary / Enlarged by R. D. Eagleson. – Oxford: Clarendon Press, 1986, p. 310.

[5] Филипп Дормер Стенхоп Честерфилд (1694-1773) - британский политический деятель, публицист, автор «Писем к сыну». Цит. по: Честерфилд. Письма к сыну. Максимы. Характеры / Перев. А. М. Шадрина. - Л.: Наука, 1971.

[6] Джон Генри Ньюмен (1801-1890) - английский религиозный деятель, теолог, публицист.

[7] Э. Сю. Парижские тайны / Перев. О. Моисеенко и Ф. Мендельсона. – М.: Худож. лит., 1989. Т. I.

[8] Э. Бульвер-Литтон. Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена / Перев. А. Кулишер и Н. Рыковой. - М.: Правда, 1988.

[9] “На богатых, но недостаточно культурных купчихах дорогие туалеты, выписанные из лучших парижских, лондонских или венских фирм, теряли свое изящество. Происходило это и от неумения их носить, и от обилия слишком богатых украшений (бриллиантовая брошь или ожерелье в несколько нитей крупного жемчуга к обычному дневному, даже летнему платью), и от какой-нибудь детали, добавленной от себя для пущей нарядности... Заботясь только о том, чтобы превзойти окружающих роскошью и нарядностью, эти женщины выбирали самые модные и сложные фасоны, не считаясь со своей внешностью... и приказывали нашить побольше дорогой отделки - гипюра, кружева, стекляруса, бахромок и т. д. К такому платью, негармоничному по линиям, цвету, отделке, одни купчихи одевали ультрамодную обувь... другие, не желая себя стеснять, надевали прюнелевые или сафьяновые ботинки на небольшом каблучке, с резинками по бокам или со шнуровкой, такого же фасона, какие носили работницы. Эти ботинки не мешали купчихе надеть шляпу, на тулье которой горкой возвышались украшения, и модную накидку, взять в руки яркий шелковый зонтик с оборкой и бантом, золотой лорнет (для интеллигентности) и обязательно ридикюль, большей частью бисерный...” Е. Берман, Е. Курбатов. Русский костюм. Т. 5. / Под ред. В. Рындина. М., ВТО, 1972.

[10] Джордж Крукшенк (1792-1878) - английский иллюстратор и карикатурист.

[11] А. С. Пушкин. Сочинения. - М.: ОГИЗ, 1949.

[12]Н. Элиас. О процессе цивилизации. Т. 1-2. - М. - СПб.: Университетская книга, 2001.

[13]М. Пруст. УГермантов / Перев. Н. Любимова. - М.: Худож. лит., 1980.

[14] Д. Рёскин. Сезам и лилии / Перев. О. Соловьевой. - М., 1901.

[15] Герой романа французского писателя Шарля Мари Жоржа Гюисманса (1848-1907) «Наоборот» (1884).