tapirr

Когда, Елена Семеновна умерла, она продолжала принимать прихожан отца Александра... на могиле.

Репрессии и наблюдение за отцом и за нами усилились, отцу запретили принимать
нас в его кабинетике, нам запретили собираться в комнате для певчих. И в любую
погоду шеренга нуждающихся в общении с отцом тянулась за ним к кладбищу. То по
раскисшей, то по ледяной, заснеженной, то по покрытой жаркой пылью незабываемой
дороге шли мы за ним, собирались у бедной ограды под рябиной и елкой, и Елена
Семеновна, молодая, красивая, добрая, слушала нас и улыбалась нам с фотографии...

Отец Александр был всего на три года старше меня, но я его воспринимала как
настоящего отца — бесконечно терпеливого, мудрого, любящего. Он меня вытаскивал
из моих проблем и заблуждений, вникал в мои горести, недоумения... Я тоже старалась
быть ему хоть чем-то полезной и боялась огорчить его.

Однажды, знакомя меня с человеком, которому нужна была моя помощь, он сказал
о нем (за глаза, конечно, он был деликатный!): "Я его очень люблю. Смотрю
на него, и сердце кровью обливается ".

Сколько раз у него обливалось кровью сердце, когда он принимал исповеди у
оскорбленных жен, у мужчин, которых предали, у детей, обделенных вниманием родителей,
жаждущих любви, у раздавленных болезнью, бедностью, житейскими тяготами, ложью...

Годы
шли, и его темные кудри все белели, белели...

Бесконечно издевался над отцом КГБ, изнурял допросами, претензиями, провокациями, шантажом, изводил слежкой.

Бывало, что у отца опускались руки, но приходили новые и новые люди, и он
все начинал сначала: нянчился, учил, пестовал, укреплял, утешал, спасал...

Я его спрашивала: "А если попадешь в такую ситуацию, что тебя изводят
те, от кого невозможно уйти, как в себе погасить неприязнь, желание отомстить,
как не попасться в ловушки обиды?" Он сказал: "Надо думать не об обидчике,
а... об Иисусе Христе. Как только мысль об обидчике прокралась в голову, гнать
ее. Чаще смотреть на облака, на звезды, устанавливать в себе такую тишину, как
там, в вышине. А на обстоятельства смотреть как бы издали и сверху, словно вы
умерли и просматриваете свою жизнь из другого мира... Нельзя погружаться в конфликты".

лекции по биологии он рассказал детям, как однажды во время панихиды на столик,
где стояла кутья и лежали пряники и булки для поминания, залез мышонок и уставился
глазами-бусинами на горящие свечи, замер от страха, слушая пение. Отец боялся,
что служанка заметит мышонка и прогонит. Он любовался бархатной шубкой мышонка,
его позой и думал, что это живое существо, сотворенное Господом, прекраснее всего,
созданного руками человека: подсвечников, лампадок, фигурных решеток на окне...

На каком-то праздничном обеде у нас дома, когда за столом сидело много гостей
с отцом Александром во главе, наша семилетняя девочка спросила: "А я встречу
собаку Чапу после смерти? Куда улетела ее душа? У нее была душа! Она была добрая,
послушная, она всех любила! Так жалко, что она умерла..."

Все засмеялись. Но отец Александр ответил серьезно, без тени улыбки, с сочувствием:
"На этот счет существует две точки зрения. Первая: у животных есть душа,
но нет духа, и эта душа возвращается после смерти собаки в общую собачность"
— как бы в некую собачью идею, из которой она и происходила. Вторая: мы одухотворяем
все, что любим. И животные приобретают индивидуальность, благодаря нашей любви.
Тогда, после нашей смерти, все те, в кого мы вкладывали часть себя, устремляются
к нам... Мне лично эта версия ближе. Я хотел бы, чтобы после моей смерти мои любимые
собаки встретили меня, весело размахивая хвостами..."

Он любил радоваться и радовать других, любил делать подарки. На день рождения
моей дочки летом на дачном участке возле Новой Деревни обычно устраивался спектакль,
и отец приходил в гости с подарком.

Я помню каждый его визит, но расскажу только один эпизод.

Отцовский прихожанин, ставший нашим другом, Володя Ерохин поставил балет "Стрекоза
и муравей" собственного сочинения в один из наших праздников. Разряженные
дети кружились в танце по двору. На траве лежали в живописных позах собаки разных
размеров. Нежно пели скрипка и флейта. Моя дочка, перемазанная шоколадом, в короне,
съехавшей набекрень, старательно танцевала, поглядывая на отца Александра. А он,
нарядный, элегантный, в светлом костюме, подмигивал ей и указывал пальцем на ыпую
коробку с куклой, лежащую перед ним на столе, его очень веселило выражение лица
девочки, разрываемой жаждой поскорее броситься к коробке, достать куклу и желанием
красиво протанцевать свою партию, не споткнуться собаку, не наступить на ногу
партнерше... Он заразительно смеялся, у него в глазах бегали веселые искорки.

193

Недавно он мне приснился. Как будто пришел ко мне в гости, сел в кресло, и
мы с ним стали весело разговаривать, и он смеялся, в глазах вспыхивали те самые
искорки, и он был молодой, не измученный, не седой, темные волосы блестели, он
легко двигался и излучал радость...

Семнадцать лет моей жизни было связано с ним! Он познакомил меня с моим мужем,
обвенчал, он крестил ребенка, освятил мой дом, служил панихиды по моим родственникам,
он меня соборовал, когда я болела, он вникал в мои работы, редактировал, благословлял,
приезжал в гости, принимал у себя дома, разрешал сомнения, исповедовал, поддерживал,
давал деньги взаймы и не принимал долг, он меня причащал...

Я с ним простилась, когда его опускали в землю, но я слушаю его голос на пленках,
и он присутствует в моей жизни так же ощутимо, как прежде. Я его слышу, вижу на
фотографиях, вспоминаю, встречаю во снах, читаю его статьи и книги... Только я
скучаю по его улыбке, стремительной походке, по его материальному присутствию...

Было одно страшное лето, когда казалось: вот-вот мы его потеряем. Его без
конца, чуть ли не каждый день вызывали в КГБ. Иногда вызов приходил из Патриархии,
но встречал его там какой-нибудь чин с Лубянки. Прошло несколько обысков в церковном
домике и в доме отца в Семхозе. Напряжение нарастало. И у нас складывалось впечатление,
что так просто это все не сойдет на нет, что-то плохое случится...

Однажды, в жаркий день, когда прошла литургия, требы, состоялись встречи у
могилы Елены Семеновны, и все разошлись, я сидела на даче с ребенком, и вдруг
мне стало тяжело от мысли, что ОНИ дождались, когда все разойдутся, отец останется
один, приедут, арестуют его и увезут, как это у НИХ принято! Они стремятся совершать
свои злодейства без свидетелей. От этих тревог я не могла усидеть в тишине и покое,
тоска меня точила, и я побежала к церкви. Было душно, как перед грозой, пыльно,
над травой висела мгла. У магазина наискосок от церкви стоял большой военный грузовик,
и солдаты кого-то молча ждали в кузове.

"Это за ним!" — испугалась я окончательно и припустила что есть
духу к церкви.

Возле нее было пусто, тихо. Среди двора стоял отец и улыбался мне.

Я сказала: "Я так боялась, что вас забрали! Они ведь могут организовать
покушение, "несчастный случай"... Страшно оставлять вас одного".

"Как раз пока они меня пасут, не надо ничего опасаться, — сказал отец.
— Им невыгодно сейчас меня убирать".

В то тяжелое время я писала большую повесть о старике, который прожил бестолковую
бесплодную жизнь, и перед самой смертью ему открылась духовная жизнь, и он в нее
погрузился, стал открывать все новые и новые ее воз-ложности и глубины... Эту
вещь невозможно было напечатать, даже писать ее было опасно. Но отец Александр
говорил: "Пишите, не думайте пока о судьбе своей работы. Я шал много блестящих
людей, которые рассказывали друг цругу сюжеты задуманных вещей, идеи статей, исследований.
Они надеялись, что, может быть, когда-нибудь придет время и они смогут все записать...
Но их жизнь окончилась, где все эти замечательные замыслы? Слова растаяли в воздухе...
А Солженицын, у которого вообще не было никакой надежды увидеть свои труды изданными,
которого всюду подстерегала опасность, сидел и скрипел пером, несмотря на слежку,
угрозы жизни... И разве это не чудо, не награда, что его идеи живы, книги читаются,
и он может работать свободно?.." И вот прошло шесть лет.

В сентябрьское воскресное утро я ходила с приехавшими ко мне неверующими гостями
в лес. Возвращались мимо церкви, и гостям захотелось рассмотреть поближе маленькую
деревянную церковь. Мы вошли за ограду. Почему-то около церкви было непривычно
пусто. Казалось, что ветер метет по земле, день словно нахмурился. Заплаканные
женщины сидели на скамьях. Я закричала:

— Что случилось? - Мне ответили:

— Отца убили.

Вот и совершилась эта потеря, когда ее никто не ждал, когда казалось, что дышится
легче.

Осознавать эту потерю все больнее и больнее. Почему-то время не лечит...

Марина Вехова