Настроение:	sick
Музыка:	Kismet -- North Atlantic Balkan Express
Entry tags:	egk.ru

М. Е. и "Спецназ России"
К этому вот: [ 1 | 2 ]

Крылова на самом деле пожирает ужасный рак мозга, и имя
ему - "Спецназ России". Пока рака не было, Крылов был
практически гениален, и не много отличим от самого
Салтыкова-Щедрина (ссылок не даю, ибо оно все под
псевдонимами, и палить их у меня позволения не было).
Ныне ж он - один из десятка резонеров, государственнически-
рыночной и "консервативной" (охранительной) направленности,
в одном ряду с Холмогоровым, Быковым и Максимом Соколовым.
С эмфазисом на национальном аспекте, примерно
таким же, как у Поткина.

Трудно ожидать чего-то другого от группы, которая
издает газету с удивительным названием "Спецназ России",
в то время, когда власть, эта инфернальная, преступная
и русофобская клика, засевшая в думах, телестанциях,
газетах и министерствах, посредством дубинки спецназа
расправляется со своим народом. Спецназ есть универсально
презираемый шелудивый цепной пес режима; презираемый
народом, презираемый интеллигенцией, но, в первую
очередь, презираемый самой властью.

Защищать спецназ (а тем более - поднять его на
щит) может только человек, окончательно ополоумевший
от преклонения перед власть имущими. Мальчик пришел
на нелегальную демонстрацию - в расход мальчика;
девочка косо посмотрела на чиновницу по
лицензиям - в лагерь девочку; птичка
нагадила на мундир жандарма - ату ее,
и в суп. Только для этого и нужны все эти
расплодившиеся спецназы, омоны и прочие чопы.
Этих пакостных собак ненавидят все русские, даже
сами собаки себя же ненавидят - худшего врага у
русских просто нет.

Салтыков при таком раскладе выполняет роль
этой самой птички, нагадившей на мундир жандарму.
Жандарм может расстрелять птичку из пулемета,
но даже самый закоренелый спецназовец должен
будет признать, что птичка в своем праве,
и салтыковская "История одного города"
тотально адекватна антинародной русской
власти; будь то власть Романовых, власть
коммунистов либо власть ельцина-путина.
Власть сожрет птичку, но власть не в
обиде на птичку; жандарм прихлопнет
птичку, но и жандарм не в обиде на
птичку. В обиде только консерваторы
охранители и лично газета "Спецназ
России". Потому что ничего другого у
них нет.

Салтыков есть на самом деле самый русский
писатель, и самый великий. Потому что
никто другой не показал русским, что надо
делать, а Салтыков показал.

Эта власть должна умереть, и она умрет.
Ее не защитит Холмогоров со ста тридцатью
килограммами православного жира и не защитит
Скунс с жужжалками. Ее не защитит Ольшанский с
анти-патриотизмом и Кашин с патриотизмом и
Тимофеевский с раздроченным анусом. Не защитит ее
и Спецназ России, даже если Стиванд Анатольевич
будет платить тупым сетевым сатанистам
вдвое против прежнего за их идиотские,
оскорбительные и русофобские бредни.

Эту власть убьет Пушкин, и Тютчев, и Лесков,
и Достоевский. Эту власть убьет академик
Менделеев и академик Колмогоров. Эту власть
убьет полководец Суворов и живописец Кандинский.
Эту власть убьют Платонов, Родченко, Маяковский.
Убьют и потопчутся на ее трупе, с жужжалками, липким
православным жиром, патриотизмом, антипатриотизмом
и раздроченным анусом.

Но первым эту власть убьет Михаил Евграфович
Салтыков-Щедрин.



Есть замечательный рассказ Куприна "Исполины"
про учителя литературы Костыку. Костыка стареет,
пьет, предается чревоугодию, забывает идеалы
молодости; а заканчивает натуральным консерватизмом,
на зависть Ольшанскому, Холмогорову, Скунсу, Быкову
и Максиму Соколову.

...Он широко обвел рукою вокруг себя, вокруг стен, на


которых висели аккуратно прибитые, -- сохраненные частью
по скупости, частью по механической привычке, частью для
полноты обстановки, -- портреты великих русских
писателей, приобретенные когда-то давным-давно, в телячьи
годы восторженных слов... И ему вдруг показалось, что по
лицам этих исполинов, от глаз к глазам, быстро пробегают,
точно летучие молнии, страшные искры насмешки и
презрения.

Костыка вздрогнул, отвернулся, протер глаза и тот-' час
же, для собственного успокоения, вернулся к прежней нити
мыслей, на которую стал нанизывать свои жалобы, упреки и
мелочные счеты. Но стакан все-таки еще дрожал в его руке.

'"Нет, Лапидарский, нет! Я, братец, погляжу на тебя лет
через пять -- десять, когда ты поймешь, что это такое за
шуточка бедность, зависимость и власть... когда ты
узнаешь, что стоит семья, а с ней болезни, родины,
крестины, сапожишки, юбчонки... Ты вот кричишь теперь:
Маркс, Ницше, свобода, народ, пролетариат, великие
заветы... Погоди, милый! Запое-ешь!

Будешь, как и я. Скажут тебе: лепи единицы -- будешь
лепить. Пусть стреляются, травятся и выскакивают из
окон. Идиоты. Скажут тебе: будь любвеобилен -- будешь;
скажут: маршируй -- будешь. Вот и все. И будешь сыт и
пригрет и начальству приятен. И будешь, как и я, скучать
по праздникам о том, что некого изловить в ошибке, некому
поставить "един", некого 'выключить с волчьим паспортом".

И опять он невольно обернулся к стенам, на которых
симметрично висели фотографии человеческих лиц -- гневных,
презрительных, божественно-ясных, прекрасно-мудрых,
страдальческих, измученных, гордых и безумных. --
Смеетесь? -- закричал вдруг Костыка и ударил кулаком по
столу. -- Так? Хорошо же! Так вот, я заявляю вам, что все
вы -- дилетанты, самоучки и безграмотны. Это я говорю вам
-- профессионал и авторитет! Я, я, я, который сейчас
произведу вам экзамен. Будь вы хоть распрогении, но если
ваша жизнь, ваши нравы, мысли и слова преступны,
безнравственны и противозаконны -- то единица, волчий
паспорт и -- вон из гимназии на все четыре стороны. Пускай
потом родители плачут.

Вот вы, молодой человек! Хорошего роду. Получили приличное
образование. К стихам имели способность. К чему вы ее
употребили? Что писали? Гаврилиаду? Оду к какой-то там
свободе или вольности? Ставлю нуль с двумя минусами. Ну,
хорошо. Исправились... Так и быть -- тройка. Стали на
хорошую дорогу. Нет, извольте: камер-юнкерский мундир вам
показался смешным. Ведь нищим были, подумайте-ка. Еще
нуль. Стишки писали острые против вельмож? Нуль с двумя. А
дуэль? А злоба? За нехристианские чувства -- единица. А
вы, господин офицер? Могли бы служить, дослужились бы до
дивизионного командира, а почем знать, может быть, и
выше. Кто вам мешал развивать свой гений? Ну... там оду на
случай иллюминации, экспромт по случаю полкового
праздника?.. А вы предпочли ссылку, опалу. И опять-таки
умерли позорно. Верно кто-то сказал: собаке -- собачья
смерть. Итак: талант -- три с минусом, поведение -- нуль,
внимание -- нуль, нравственность -- единица, закон божий
-- нуль. Вы, господин Гоголь. Пожалуйте сюда. За
малорусские тенденции -- нуль с минусом. За осмеяние
предержащих властей -- нуль, за один известный поступок
против нравственности -- нуль. За то, что жидов ругали-
четыре. За покаяние перед кончиной -- пять.

Так он злорадно и властно экзаменовал одного за другим
безмолвных исполинов, но уже чувствовал, как в его душу
закрадывался холодный, смертельный страх. Он похвалил
Тургенева за внешнее благообразие и хороший стиль, но
упрекнул его любовью к иноземке. Пожалел об инженерной
карьере Достоевского, но одобрил за полячишек. "Да и
православие ваше было какое-то сектантское, -- заметил
Костыка. -- Не то хлыстовщина, не то штунда".

Но вдруг его глаза столкнулись с гневными, расширенными,
выпуклыми, почти бесцветными от боли глазами, -- глазами
человека, который, высоко подняв величественную бородатую
голову, пристально глядел на Костыку. Сползший плед
покрывал его плечи.

-- Ваше превосходительство... --
залепетал Костыка и весь холодно и
мокро задрожал. И раздался хриплый, грубоватый
голос, который произнес медленно и угрюмо:
-- Раб, предатель и...

И затем пылающие уста Щедрина произнесли еще одно
страшное, скверное слово, которое великий человек если и
произносит, то только в секунды величайшего отвращения. И
это слово ударило Костыку в лицо, ослепило ему глаза,
озвездило его зрачки молниями...

...Он проснулся, потому что, задремавши над стаканом,
клюнул носом о стакан и ушиб себе переносицу. "Слава богу,
сон! -- подумал он радостно. -- Слава богу! А-а! Так-то
вы, господин губернатор? Хорошо же-с. Свидетелей,
благодаря бога, нет..."

И с ядовитой усмешкой дрожащими руками он отцепил от
гвоздя портрет Салтыкова, отнес его в самый укромный
уголок своей квартиры и повесил там великого сатирика на
веки вечные, к общему смеху и поруганию.

Жэжэ Крылова, где тот придает Михаила Евграфовича
разнообразным анафемам и поруганию, среди согласного
хора подлецов и сикофантов - неадекватная замена
сортиру господина Костыки. Но зачастую - не менее
гадкая и зловонная.

Привет