М.Покровский, введение к "Русской истории....", 1923 год
М.Покровский, введение к "Русской истории...." (часть, посвященная 1896-06 гг.), написанное в 1923-м году.
Скан со старой книги, вроде на скорую руку проверил, если встречаются опечатки, извиняюсь.

Введение

Последний период русской истории, который нам осталось изучить (1897—1922), весь занят подготовкой и ближайшими последствиями одного громадного события - Великой Русской революции. Мы называем ее коротко «Октябрьской революцией», по ее поворотному пункту, свержению правительства Керенского, пришедшемуся на 25 октября по старому стилю 1917 года. Но все предшествующее готовило Октябрь—а все последующее было защитой завоеваний Октября, и эта защита далеко, конечно, не кончена даже теперь. Если бы мы это забыли, одного такого факта, как убийство тов. Воровского, было бы достаточно, чтобы нам это напомнить. Тов. Ленин всегда считал эту защиту труднее самого завоевания. «Если русское самодержавие не сумеет вывернуться», писал он в марте 1905 года, «если оно будет не только поколеблено, а действительно свергнуто, тогда, очевидно, потребуется гигантское напряжение революционной энергии всех передовых классов, чтобы отстоять это завоевание». Именно для этого тов. Ленин и настаивал уже в 1905 году на революционной диктатуре пролетариата и крестьянства, именно для этого эта диктатура и казалась емунеобходимой. И только решительная победа пролетариата в Западной Европе могла бы поставить вопрос о конце этой диктатуры - могла бы поставить точку к истории русской Октябрьской революции.

В противоположность первым двум частям «Сжатого очерка», где мы занимались бесповоротно п р о ш л ы м, теперь нам приходится, таким образом, объяснять себе настоящее. Это имеет свои выгоды и невыгоды. Выгода состоит в том, что здесь меньше придется рассказывать и объяснять чисто внешние факты. Особенно не приходится рассказывать про самое Октябрьскую революцию - это нужно в учебниках для детей, а в книжке для взрослых смело можно предполагать, что не один читатель и сам видел события собственными глазами. Сжатый, коротенький рассказ ничего ему не дает. Многие, конечно, помнят и империалистскую войну 1914—1918 гг. фактическую сторону первой схватки пролетариата с самодержавием, в 1905 году, пришлось бы, пожалуй, напоминать, но тут есть такая превосходная книжка, как «1905 год» тов. Троцкого. После не» рассказывать об этом годе все равно, что «нести сов в Афины», по древнее-греческой поговорке), то-есть делать дело совершенно излишнее. [Сова была священной птицей богини Афины, покровительницы города, а потону была чем-то в роде гербовой афинской птицы, как у нас в царское время орел, оттого изображение совы можно было встретить в Афинах на каждой шагу]

Но объяснять все эти события дело далеко неизлишнее, даже и после книги тов. Троцкого, ибо не со всеми его объяснениями можно согласиться. И тут начинаются невыгоды и трудности нашего с читателем положения. Легко объяснять событие совершенно законченное, и начало и конец которого лежат перед нами,—тогда все понятно. Но когда пишешь посередине события, то поневоле движешься вместе с ним. И как при перевале через горы с каждого нового поворота дороги открывается новый вид, так и тут новые, нарастающие подробности события наталкивают на новые точки зрения, которые раньше и в голову не приходили. Откровенно признаюсь читателю: это введение к 3-ей части «Очерка» я уже написал однажды, в ноябре 1920 года, — и никуда оно теперь не годится. Пришлось все выбросить; в дальнейшем я воспользуюсь только кое-каким фактическим: материалом из написанного тогда. И это вовсе не потому, ч:то я сам «переменил вехи». То, что я думал тогда, я думаю и теперь, но то, что казалось мне тогда самым главным, теперь ясно — не самое главное. Придется то же слово, да не так же молвить, и прибавить, к тому же, много новых слов, тогда не приходивших в голову или казавшихся ненужными.

Вот отчего истории революций, написанные их, свидетелями и участниками, имеют, обыкновенно, цену воспоминаний, или же являются публицистическими произведениями, где автор, иногда из-за гроба, доканчивает споры со своими политическими противниками. Мы, марксисты, поставлены, впрочем, при этом в более выгодное положение, .чем наши буржуазные предшественники: у нас есть то, чего у них не было, есть метод, есть ключ к объяснению всяких событий, случились ли они вчера или три тысячи лет назад. Среди нас, если и возможен спор, то только о правильноети применения этого метода. Такие споры возможны, конечно, и по поводу объяснений, которые читатель дальше найдет в этой книжке. Но поле нашего спора будет уже тесно очерчено требованиями марксистского метода, И читателю придется считаться, главным! образом, с тем, что неза-кончившем;ся событию не может быть дано законченного изображения. Новые повороты нашей исторической дороги могут выдвинуть новые стороны «Октября», которых мы не замечали раньше, и отодвинуть в тень то, что вчера нам капалось самым главным.

При всех этих поворотах не изменится, конечно, одно: на какую точку зрения ни встань, Октябрь всегда останется великой русской революцией. Что это значит? Льстивый титул, какие в старину давали царям: Петр «Великий», Екатерина «Великая»? Нет, на этот раз в слово «великий» можно вложить определенный смысл. Революции кончаются либо низвержением старого порядка, либо его уступками тем, кто требует нового: старое от нового откупается. Когда наши буржуазные противники имели перед собою революцию 1905 года в,будущем и видели ее неизбежность, они молили своего бога об одном: чтобы это была революция второго из описанных сейчас типов, а не первого. Для ясности они приводили даже цифры: пусть это будет 1848 год, говорили они, а не 1789-й. Вот эти две цифры и дают хороший случай объяснить, в чем разница между «великими» и «невеликими» революциями.

Когда говорят о 1848 годе, то имеют в виду обыкновенно не неудачную рабочую революцию во Франции, больше похожую именно на наш 1905 год, а так называемые «буржуазные» революции в Пруссии и Австрии. Что такое «буржуазная» и «небуржуазная» революция, об этом' мы поговорим дальше, а теперь по доводу «1848 г.» и «1789 г.». В Австрии и Пруссии в 1848 голу правительства не были свергнуты, в Австрии правительство только обежало на некоторое время, а потом скоро вернулось, в Пруссии не было и этого. Революции кончились там тем, что правительства вынуждены были дать конституцию (в Австрии скоро взятую обратно и восстановленную только через-20 лет), т.-е. предоставить известную долю участия в управлении буржуазии и зажиточной интеллигенции вообще, имущим классам. Рабочие и крестьяне, которые, конечно, и делали самую революцию, получили самую ничтожную долю участия в решении государственных дел, больше на бумаге, чем в действительности. Это русским «либералам» 1905 года и казалось самым желательным.
При этом «основы» прежнего порядка—монархия/сословия, дворянство, бюрократическое, чиновничье управление, остались неприкосновенными. Революция пошатнула власть, но не повалила ее. Наоборот, во Франции в 1789 году началась революция, повалившая старую власть на землю. Уже в этом году король, в сущности, делал то, чего от него требовало буржуазное Национальное собрание. Дальнейшая борьба велась больше против крупной буржуазии и присоединившихся к ней остатков дворянства и духовенства (большая часть дворянства сбежала за границу). В течение этой борьбы королевская власть и формально была свергнута (10 августа 1792), во Франции была провозглашена республика, скоро превратившаяся в демократическую (конституция 1793 года), в господство городской мелкой буржуазии и.крестьянства.

При этом верхние этажи «старого порядка были сметаны начисто. С королевской властью исчезли и сословия, и старая бюрократия; попы прятались по подвалам—в этом последнем отношении Французская революция пошла дальше нашей. Она вообще с внешней стороны работала как-будто чище, в ней было больше резких внешних перемен, больше театральничанья. Мы, например, считаем года по старому— французы великой революции ввели новое летоисчисление, со дня провозглашения республики, дали новые йазвания месяцам и дням недели и т. д. Но то были перемены, повторяю, внешние. Сметя верхние слои старой грязи, французская революция не тронула самого плотного, нижнего: частная собственность на землю и орудия производства; осталась неприкосновенной. Большая часть дворянских земель и все земли церковные были конфискованы, но не в порядке общего закона, а по каким-нибудь частным поводам: дворянские земли, например, конфисковывались в наказание за эмиграцию их владельцев. Земли эти не были разделены между, гоудящимиея, а проданы новой буржуазии, созданной революцией, которая перепродавала их крестьянам за огромную цену. Условия труда не только не улучшились, благодаря революции, а даже ухудшились: запрещены были, например, стачки, в то время, как фабриканты остались на месте со всеми их правами, фабрики не были национализированы. v Трудящиеся, главным образом, ремесленники и крестьяне, рабочие не выступали, как отдельный класс,—захватив власть в свои руки, не решились ее использовать до конца. Руководившая ими буржуазная интеллигенция—нечто в роде наших «левых эсеров»—только разговаривала о («земельном законе», больше, чтобы напугать буржуазию, но на самом деле чувствовала суеверный страх перед «священной собственностью». В результате диктатура трудящихся была во Франции крайне непродолжительна: они окончательно стали у власти в начале июня 1793 года, а 27 июля следующего 1794 года (по революционному календарю 9 термидора [самого теплого месяца в году, от греческого „термос"—тепло]) их вождь Робеспьер был свергнут и казнен буржуазными партиями, соответствовавшими, примерно, нашим правым эсерам и кадетам, быстро упразднившими демократическую республику и восстановившими власть буржуазии (был восстановлен избирательный ценз и т. п.). Чисто революционная власть продержалась во Франции, таким образом, всего четырнадцать месяцев.

Итак, великая французская революция была гораздо менее глубокой и более быстрой, более скоропреходящей, чем русская. Обе эти стороны тесно связаны между; собою. Почему пал Робеспьер? Потому, что народные массы, вначале очень его любившие—он был так же популярен, как наш Ильич—В конце-концов его перестали поддерживать, так как не видели никакого проку от революционной диктатуры. Все богачи, купцы, фабриканты, подрядчики, даже и те помещики, которые подчинились и признали республику, остались на своих местах и только еще больше богатели. А все издержки революции несла народная масса. Немудрено, что последняя довольно быстро разочаровалась и устала бороться. Вот отчего революционная диктатура не продержалась во франции и полутора года, между тем, как в России она существует уже шесть лет.

Таким образом, крупнейшая из революций, какую видела Европа в прошлом, все же была менее глубокой, чем русская. Вот что надо иметь в виду, чтобы получить верный масштаб для оценки тех событий, свидетелями и участниками которых довелось нам быть. И уж если французскую революцию 1789—1794 годов называют «великой», то наша заслужила этого названия и подавно.

Но сравнение с французской революцией дает попутно ответ и на другой вопрос, затронутый выше: о буржуазной и небуржуазной революции. Термин «буржуазная революция» можно понимать двояко: или это означает революцию, создающую условия, необходимые для существования буржуазного, капиталистического строя, или это означает революцию, которою руководит буржуазия. В первом смысле понималось название «буржуазная революция» в 1905—7 гг. преимущественно нами, большевиками. Во втором смысле понимали его меньшевики и, в особенности, Плеханов, на этом основании настаивавший, чтобы пролетариат всеми силами поддерживал буржуазию, которая де «делает революцию».

Французская революция была буржуазной в обоих смыслах. Во-первых, она устранила все те многочисленные препятствия, которые стояли в старой Франции на пути развития капиталистической промышленности. И страна и общество в старой Франции были разбиты множеством перегородок на бесчисленное количество мелких клеточек. Одна провинция {губерния) была отделена от другой таможенной чертой - нельзя было, например, провезти хлеба из одной провинции в- другую без особого разрешения начальства. В каждой провинции были свои законы, считавшие сотни лет сущеетвования, т.е. - совершенно неприспособленные к современному капиталистическому обороту. В каждой деревне существовали всевозможные «привилегии» помещика, церкви и т.д. тоже существовавшие много веков и совершенно бессмысленные (вроде обязанности крестьян пугать лягушек на барском пруду, чтобы они не мешали барину спать). Конечно, никто такими привилегиями непосредственно уже не пользовался, по их нелепости, но крестьян все же заставляли их выкупать, и таким путем огромная доля прибавочного продукта крестьянского хозяйства попадала в руки по- , мещика или попш, в руки непроизводительных классов. «Привилегии» лежали такой тяжестью на трудящихся массах, что революция и началась в 1789 году, под лозунгом «долой привилегии!»

Если провинциальные привилегии мешали торговле и приложению капитала вообще, то сословные привилегии, разоряя крестьян, которые постоянно оставались нищими, сколько они ни работали, мешали обраэованию внутреннего рынка, без которого немыслима крупная, капиталиетичеокая промышленность. Чтобы капитализм во франции мог развиваться, нужно было уничтожить «привилегии». Это революция и сделала. Средневековые провинции она заменила сущеетвующими и по-днесь департаментами, чисто административными округами, устроенными совершенно однообразно и не отделенными друг от друга никакими заставами. Все привилегии в пользу помещика и церкви были уничтожены. Сначала упоминавшееся выше «Национальное Собрание» хотело было заставить крестьян все же выкупить—раз навсегда—наиболее крупные из них, это и было толчком для продолжения революции и установления диктатуры трудящихся; упразднение старых привилегий безо всякого выкупа было главным, .что дала демократическая республика французскому крестьянину. Крестьянин после этого превратился в свободного мелкого земельного собственника, и французская промышленность получила, наконец, достаточно широкий и емкий внутренний рынок.

Как видим, французская революция, действительно, устранила преграды, стоявшие на пути развития капитализма во Франции. И только: основы капитализма, частной собственности на землю и орудия производства она, как мы помним, не тронула, В полном соответствии с этим буржуазная идеология во французской революции решительно господствовала, что мы, опять-таки, видели. Немногие социалисты, которых выдвинула революция, должны были выступать, как заговорщики против революционного правительства, которым и были казнены. Да и выступили они с большим опозданием, уже после низвержения Робеспьера. Последний, впрочем, тоже не жаловал социалистов, несмотря на вырывавшиеся изредка у него социалистические фразы, и беспощадно казнил всех, покушавшихся затронуть «священную собственность».
Великая французская революция, была, таким образом, «буржуазной» во всех смыслах. Такими же были и «невеликие» германские революции 1848—49 гг. Была ли такой же и великая русская революция?

Прежде всего, стояли ли у нас на пути развития капитализма те же препятствия, что в старой, дореволюционной Франции? Стояли, но гораздо меньшие. Местных, областных привилегий, которые бы стесняли торговлю и приложение капитала, у нас к началу XX века совсем не было. Русский торговый капитализм тут широко расчистил дорогу своему младшему брату—капитализму промышленному. Что касается сословных привилегий, то главной из них у нас было крепостное право, отмененное, как мы знаем, в 1861 году. Его остатки, бережно сохраняемые, продолжали болтаться путами на ногах у русского крестьянина и у русского капитализма. Главным из них было искусственное прикрепление крестьянина к поземельной общине, с ее круговой порукой. Насколько эти остатки должны были стеснять развитие русского капитализма, покажет пара цифр: производство 4 главных хлебов в, России (ржи, пшеницы, ячменя и овса) за двадцать лет, с 1870-х до 1890-х годов, увеличилось всего на 15% — с 270 милл. четвертей до 312, тогда как население за это время увеличилось в . полтора раза. Толчка, данного «освобождением» хватило, таким образом, не надолго. И если наша промышленность все же продолжала быстра развиваться, то это объяснялось отчасти железнодорожным строительством, отчисти разложением в деревне натурального хозяйства, обнищанием крестьянина. Он, как это еще в 1861 г. предсказывал Чернышевский, переставал носить домотканную холстину—и ткать-то уже не из .чего было!—и начинал покупать фабричный ситец.

Как видим, революции было что упразднять в области русских «привилегий». Но разница с Францией все-таки была огромная. Там даже революционная власть—«Национальное Собрание»—не решалось уничтожить привилегии даром; у нас даже старое, царское правительство не особенно дорожило остатками крепостного права в деревне, и круговую поруку, например, отменило,еще до начала революции, в 1903 году, а под влиянием первой революции, 1905 года, и совсем приступило к ликвидации сельской поземельной общины. У нас поэтому революция сразу поставила вопрос, о котором робко заговаривали во Франции: вопрос о конфискации всей крупной частной поземельной собственности и передаче ее тем; кто землю обрабатывает, крестьянам. Уже в 1906 году большевики выступили с проектом национализации земли (Ленин о ней писал еще осенью 1905 г.), а как только революция окончательно восторжествовала в октябре 1917 г., был немедленно издан тот самый «закон о земле», которым французские революционеры пугали детей.
Русская революция начинала с того, чем французская не посмела и кончить. Конфискация всех крупных имений—это еще не социализм, но это такой удар по «священной собственности», какого еще никогда не наносилось во всем буржуазном мире. Даже как буржуазная революция, русская являетсяпоэтому предельной революцией—дальше итти некуда.

Но мы не ограничились, как известно, конфискацией земли,—в 1918 году были национализированы все крупные промышленные предприятия. Это уже шло, без всякого сомнения, гораздо дальше буржуазной революции, даже самой беспредельной, ибо целью ее является беспрепятственное накопление частного капитала, а отнюдь не превраща-ние этого частного капитала в государстаенную собственность. Такого превращзния всегда и везде требовали только социалисты—никакой буржуазный революционер не мог бы выставить такого требования. Денационализация промышленности, возвращение национализированных предприятий «законным» владельцам, является лозунгом всей борющейся с нами буржуазии, как нашей белогвардейской, так и заграничной, антантовской. И уже этого лозунга контр-революции достаточно, чтобы охарактеризовать эту часть нашей революции, как революцию социалистическую.

Социалистической была и идеология нашей революции— при чем социалистическую окраску и даже название социалистов принимали у нас, революционеры явно буржуазного типа. Таковы энесы—«народные социалисты», в сущности, буржуазные демократы. Левое крыло наших буржуазных демократов имело смелость присвоить себе даже звание «социалистов-революционеров», и только, когда они стали у власти и не сумели сделать ни одного шага в направлении к социализму, люди поняли, что перед ними самозванцы. Но и самозванство их любопытно и выразительно: в прежнее время самозванцы объявляли себя царями, а в России XX века самозванцы объявили себя социалистами.

Итак, наша революция была буржуазной и социалистической одновременно, при чем социалистический элемент в ней преобладал:. Он вел движение—он дал ему идеологию. Кто хотел осмыслить нашу революцию, говорил об идеалах именно социализма, а; не буржуазной демократии. Это лучше всего выразилось еще до. Октября в отношении масс к лозунгу «республика». Вы помните, что французы со дня провозглашения республики стали вести новое летосчисление. Ну, а у нас, кто помнит, в какой день была провозглашена республика?—Я кое-кому: скажу новость, если напомню, что это было в сентябре 1917 года. Дня уже решительно никто но номнит. Никому не нужна была у нас буржуазная республика.

И, совершенно естественно, буржуазия у нас иначе отнеслась к революции, чем во франции. Там буржуазия, летом 1789 года, начала атаку на королевскую власть, решила ей не подчиняться, и, наконец, при помощи восставшей народной массы, подчинила короля своему Национальному Собранию. У нас буржуазия все время старалась сторговаться с самодержавием, поднимая цену по мере успехов народной массы, которую вела в бой не она. Когда городская масса, пролетариат, был разбит в декабре 1905 г. трудно сказать, кто больше торжествовал—буржуазия или самодержавие и его слуги.
А когда самодержавие неожиданно для буржуазии было опрокинуто пролетариатом в феврале ст. ст. 1917 года;, она с необыкновенным упорством стала отстаивать из старого порядка, что еще можно было отстоять. Тут особенно поучительно сравнить поведение русской буржуазии в 1917 и французской в 1792 году. Тогда крайняя левая буржуазная партия, соответствовавшая нашим: кадетам,, была определенно республиканской и первое время шла во главе республиканского движения; тотчас по низвержении королевской власти было созвано учредительное собрание (Конвент), всего через шесть недель после переворота (королевская власть пала 10 августа 1792 года, а Конвент открылся 20 сентября). Буржуазия упиралась во франции только в экономическом вопросе—когда революция начинала загрогивать «священную собственность».

У нас после февраля 1917 года буржуазные партии, прежде всего другого, стремились спасти монархию. Только когда выяснилось, что новый царь не усидит на престоле и полчаса, что его свергнут много раньше, чем он успеет короноваться, буржуазия согласилась помириться, на словах, с республикой. На деле она оттягивала, елико возможно, ее установление, отсрочивая созыв учредительного собрания, как будто в России 1917, года с железными дорогами и телеграфами было труднее его созвать, чем во Франции 1792 года, где ездили исключительно на лошадях, и все сношения велись при помощи почты. С момента торжества революции, буржуазия в России становится открыто контр-революционной, реакционной силой. И уже одно это должно было помешать русской революции остаться в рамках революции «буржуазной». Как французская революция не могла оставить имения в руках контрреволюционера помещика, бежавшего за границу и там сговорившегося с иностранцами о нападении на революционную Францию, так русская революция не могла оставить завода в руках контр-революционера капиталиста, шушукавшегося с разными иностранными «миссиями» о том, как бы подивить движение рабочих и крестьян. Если бы даже ведший революцию пролетариат и не выдвинул социалистических лозунгов, национализацию крупной промышленности все равно пришлось бы провести из чисто-политических целей, как меру борьбы с буржуазной реакцией. Социалистическая идеология тут оправдывала, то, что было делом политической необходимости.

Остается прибавить, что к тому же вела необходимость и экономическая. Созданные войной разруха сельского хозяйства (производство хлеба с 1915 по 1917 год упало на 40% для пшеницы и на 30% для ржи) и разруха транспорта-совершенно изменили привычное отношение цен сельско-хозяйственного сырья (главным образом, съестных припасов) и произведений обрабатывающей промышленности. В мирное время на пару сапог можно было променять 4 пуда пшеничной муки, теперь полтора пуда стоили столько же, сколько пара сапог. Содержание рабочего обходилось теперь дороже, чем стоили на рынке произведенные им продукты. Предпринимателю оставалось или обречь своих рабочих на голодовку, сохранив свои барыши — но этого не позволили бы только что одержавшие политическую победу рабочие—или, отказавшись пока что от барышей, закрыть на время фабрику.Если бы пролетариат не победил в октябре, мы имели бы картину колоссального локаута, беспримерного в истории массового закрытия фабрик и роспуска рабочих капиталистами. Чтобы сохранить русскую промышленность хотя бы отчасти, нужно было передать фабрики и заводы в руки хозяина, не нуждавшегося в. барышах, а при случае могущего даже приплачивать рабочему из своего кармана. А таким хозяином могло быть только государство.
Таким образом, не только субъективно, в сознании своих руководителей, но и объективно, по ходу вещей, русская революция должна была стать и не могла не быть революцией социалистической.

Но такой она стала далеко не сразу. Описанные нами сейчас объективные условия выступили со всей силой к 1917 году,—а первым днем революции в России было 9/22 января 1905 года. Первый взрыв русской революции прошел еще под буржуазными лозунгами-учредительного собрания и демократической республики. На деле революция 1905 года остановилась, не добившись осуществления даже этих лозунгов, и могло показаться, что в России кончилось, как в Германии 1848 года, что самодержавию удалось откупиться от революции конституцией. Только со второго раза самодержавие было окончательно сброшено. Русская революция прошла, таким образом, две ступеньки, что и дает все основания разделить дальнейшее изложение на две части. Предметом первой будет именно революция 1905 года с ее непосредственными причинами и ближайшими последствиями. Предметом, второй части—воскресение рабочего движения, начиная с 1910—12 годов, война и вторая революция.