А. Туполев "Женщина бегает быстро" (I)
I

Тяжелый труд, от которого я отвык, сгибает спину в дугу, подставляет выю злому ярму. Кудахчущие хозяева, надменно взирающие с высоты своего чванства, рассадник гегемонов снова передо мной, на ладони феерической сцены с софитами и занавесом, в гриме и поту. Они все равно выше нас и играют свою трагедию, ломают фарс, чтобы я верил в этот ублюдочный театр, мюзикл-макабр, в котором зрители крошатся и расслаиваются под прицельным огнем актеров.
Билеты стоили баснословно дорого, а та женщина, для которой я организовывал вечер, оказалась актрисой на сцене, и билет пропал даром. Я не мог отделаться от мысли об этом половину представления.
С другой стороны, – рассуждал я, пока на сцене содом и крики жертв расцветали пышным цветом, пуская в первые ряды струйки крови или, что то же самое, из первых рядов пуская струйки крови, ее набралось уже на речку, на грязное болотце, на разбившуюся трехлитровую банку варенья на кафеле домика Карлсона, – с другой стороны, присутствие рядом со мной постороннего человека меня бы тяготило. К тому же мест, свободных от бренных тел, кругом и так достаточно. Можно и просто сказать, что их полно. Зал, в общем-то, пуст, а в первых рядах нет ни одного живого существа.
Я думаю, что все дело в особом расположении софитов. Все время создается впечатление, что они направлены на тебя, как портрет предка пристально глядит, где бы ты ни находился в комнате, так что всегда отводишь глаза, стараешься не смотреть на него, но все без толку. С софитами еще сложнее, потому что ты прикован к тому месту, которое занял согласно купленному билету, и слепящий свет вокруг навязчив цыганской толпой. Не всем это нравится, хотя я и не исключаю, что другие ловят в этом свой извращенный, свой отвратительный пошлой гнусностью кайф, позорный, как тысяча чертей.
Я все же смотрю этот спектакль на сцене драматического театра из-за женщины, так подло подставившей меня с билетом. Я хочу дождаться той эпизодической роли, которую она изучала и репетировала полгода в своем подмосковном поместье на истринских ривьерах, болотистых джунглях Шатуры, в ревущих сороковых Домодедова, на полюсе мира под Икшей, в трех соснах Быкова, где в тернистых буераках играют брачные игры носороги и обезумевшие от страсти самцы так же верно нарушают уличное движение, как и то, что десница бога здесь показала своему пасынку святую дулю, о чем есть соответствующая запись в музее Новоиерусалимского монастыря, являющаяся объектом поклонения многочисленных туристов. Они загодя выстраиваются на шоссе в шеренги причудливой формы и, оглашая утренний городок воплями, на коленях ползут в ризницу, где пытаются причаститься ноги обезумевшего от страха священника.
Женщина в такие моменты жалуется на одолевающие ее мигрени и вновь и вновь пытается вспомнить свою реплику в готовящемся спектакле. Она проклинает туристов, и однажды вылила на их спины потоки брани, что привело к штрафам за нарушенный порядок и членовредительство. Дымящаяся лава бранных слов прожгла тонкий покров ранимой психики иностранцев. Они стали жаловаться на сломанные фотоаппараты и раскуроченные записные книжки для автографов, где то или иное слово прожгло не шуточных размеров дыру на самом важном месте. Впрочем, это касается только тех туристов, что еще и фанаты. Таких же в толпе, собравшейся под окнами женщины, было большинство, так что даже у меня, человека, настроенного весьма скептически и прямо-таки едко насмешливого, чья слюна ядовитей, чем у Папы Римского, закралось подозрение, что женщину донимают ее восторженные поклонники. Но быстро стало понятно, что восторгом здесь и не пахнет.
Наоборот, скопившиеся кретины были настроены куда как враждебно. Они даже разорвали на тряпки щеночка соседей, несмотря на все мольбы о пощаде. Следовало бы вызвать милицию, но было очевидно, что туристы все же основная статья дохода области. Здесь не может быть тех двух мнений, которые возникают одновременно с третьим. Не питала иллюзий и женщина. Она, правда, благосклонно согласилась сфотографироваться с типами, выглядевшими куда как подозрительно, но потом сослалась на занятость и плотный график репетиций и удалилась в закрытое помещение дома под несмолкающие аплодисменты разгоряченной публики.
Горячность эта проистекала из не совсем обычных обстоятельств. Дело в том, что местные виноделы, стремясь привлечь к своей продукции как можно больше придурков и доверчивых идиотов с капающей изо рта слюной, раз в некоторое время стали проводить нечто вроде праздника, мрачного ритуала с пляской вокруг оскверненных тел покойников, сопровождаемой фейерверком, маскарадом, хлопушками, легким пищеварением и хорошим настроением. В любое время дня и ночи чудовищные эти игрища, затягивавшиеся подчас на сутки и больше, приводили к тяжелым обморокам, похмелью и пляске Альцгеймера на бледных руках толпы, а черные круги под глазами безошибочно указывали на праздного человека, уличая его в праздности и тунеядстве. Женщина точно так же не любила празднично одетую праздно шатающуюся толпу своих поклонников, этих прихвостней присвоенной славы, как и органы правопорядка, потому соглашалась плясать и макабрически выделывать непристойные па на могилах предков, лишь отчасти, не полностью отдавая им сердце свое и душу.
Сердце и душа этого святого человека всегда принадлежали театру. Сколько бы я ни старался думать об этом, у меня никогда не получалось. Как можно – вопрошал я себя – родиться и умереть с сердцем и душой, преданными театру. Это не умещалось в моей голове. Это было выше всякого разумения и традиционно списывалось на ту черту характера, заставляющую женщин быстро раскрывать и складывать веер, а мужчин смущенно теребить перчатки, готовые в любую минуту полететь в подлую харю обидчика.
Так или иначе женщина всякий раз закатывала безобразную истерику, если ее что-то отвлекало от особого театрального настроя, когда, как она говорила, ей садистски перекрывают особый театральный воздух и не дают дышать атмосферой Чехова, Станиславского, Мейерхольда и Немировича-Данченко. Все эти мужчины так же вошли в ее жизнь, как и волнующаяся, кипучая и восторженная публика партера, встававшая перед глазами женщины каждый раз, как она запоминала очередную реплику ее эпизодической роли в бессмертном творении великого режиссера. Это было хорошо заметно в ее маслянистом взгляде. К тому же она не брезговала выпивкой и наркотиками для создания нужного настроения, а в такие моменты мысли не задерживаются на ее остром язычке, от которого приходили в трепет многие уважаемые тузы театральной кодлы. >>